— А полковник-то куда отправился? — озабоченно поинтересовался Флобастер.
Я пожала плечами. Единственным подходящим местом, упоминавшимся при мне Соллями, был город Каваррен.
— Ну добро, — подвёл итог Флобастер. — Пусть поживёт денёк-другой, ладно, потеснимся… А потом пусть в стражу нанимается, что ли… А сейчас давай-давай, скоро публика соберётся, а Муха, щенок, с перепою…
Я устало смотрела в его удаляющуюся спину.
* * *
Перед рассветом Тории захотелось умереть.
Подобное желание навещало её не однажды — но всякий раз невнятно, смутно, истерично; теперь мысль о смерти явилась ясно, строго и без прикрас — величественная, даже почтенная мысль. Тория села на скомканной за ночь постели и широко, успокоенно улыбнулась.
В дальнем отделении стола хранился ящичек со снадобьями; пузатый флакон из тёмного стекла покоился на вате среди бездомных раскатившихся пилюль — Тория давно забыла, от каких именно хворей прописывал их благодушный университетский доктор. Жидкость во флакончике хранила от зубной боли; баснословно дорогая и редкостная, она действительно оказалась чудодейственной — совсем недавно Тория спасала от жутких зубных страданий сладкоежку-горничную… Аптекарь, составивший снадобье, знал в травах толк; вручая Тории флакончик, он десять раз повторял своё предостережение: не более пяти капель! Если вам покажется, что вы ошиблись в счёте — сосчитайте заново, пусть лучше пропадёт толика лекарства, нежели он, аптекарь, окажется повинен в истории с ядом…
Тория бледно усмехнулась. Больше всего на свете аптекари боятся «истории с ядом»; будем же надеяться, что имя нашего добряка не всплывёт в связи с безвременной кончиной госпожи Тории Солль…
Она выронила флакон; за тёмным стеклом тяжело качнулась волна густой вязкой жидкости. Небо, больше половины…
Тёмная вода на дне пруда. Глинистое дно; поднимая в воде струи серой глины, топают маленькие босые ноги. Тёплая грязь продавливается между розовыми пальцами; только ноги, выше колен — солнечные блики на поверхности пруда да иногда — мокрый подол детского платьица…
На дне полно узловатых корней. Так легко наступить на острое, поранить, замутить и без того мутную воду твоей, девочка, кровью…
Она содрогнулась. Протянула руку, чтобы остановить — и тогда только опомнилась. Бред. Нет никакого пруда; то было летом, когда смеялся Эгерт…
Нету пруда. Есть Алана, о которой она даже не вспомнила все эти дни. Её девочка. Её дочь.
Она оделась — по привычке бесшумно, хоть и некого было будить. Взяла свечку и вышла в предрассветный полумрак спящего дома.