Я энергично закивала. Луар обязан отправиться в Каваррен и поговорить с отцом начистоту. Чем скорее, тем легче будет обоим.
Луар колебался. Ему, оказывается, всё дело представилось так, что своим внезапным диким отъездом отец отрезал самую мысль о возможной встрече — во всяком случае, до тех пор, пока сам он, Эгерт, не соблаговолит вернуться и объясниться. Пытаясь сдвинуть с места Луаровы представления о дозволенном и недозволенном, я покрылась потом, как ломовая лошадь.
Дело довершила нарисованная мной картина — вот господин Эгерт сидит в родовом замке (или что там у него в Каваррене), сидит, уронив голову на руки, тяжело страдает и желает видеть сына, но не решается первым сделать шаг навстречу, боится обиды и непонимания, мается одиночеством и робко надеется — вот скрипнет дверь, и на пороге встанет…
Щёки Луара покрылись румянцем — впервые за все эти дни. Он ожил на глазах, вслед за мной он поверил каждому моему слову, он мысленно пережил встречу с отцом и возвращение в семью — и, наблюдая за его метаморфозой, я с некоторой грустью подумала, что, быть может, сейчас искупила часть своей безымянной вины… А возможно, и усугубила её — кто знает, чем обернётся для мальчика эта внезапная надежда…
Мальчик же не имел ни времени, ни сил на столь сложные размышления. Враз успокоившись и просветлев, этот новый, обнадёженный Луар исходил благодарностью, и я с некоторым удивлением увидела его руку на своём колене:
— Танталь… Вы… Ты… Просто… Жизнь. Ты возвращаешь жизнь… Ты… просто прекрасная. Ты прекрасна. Вы прекрасны.
И, глядя в его сияющие глаза, я поняла, что он не кривит душой ни на волосок. В эту секунду перед ним сидело божество — усталое божество со следами плохо стёртого грима на впалых щеках.
— Танталь… — он улыбнулся, впервые за много дней по-настоящему улыбнулся. — Можно… я…
Он подался вперёд; где-то на половине этого движения решимость оставила его, но отступать было поздно, и тогда, удивляясь сам себе, он суетливо ткнулся губами мне в висок.
Он тут же пожалел о содеянном. Вероятно, детский поцелуй показался ему верхом распутства — он покраснел так, что в свете одинокого огонька лицо его сделалось коричневым.
Я прислонилась спиной к переборке. Кожа моя помнила царапающее прикосновение запёкшихся губ; прямо передо мной сидел парень, невинный, как первая травка, мучительно стыдящийся своего благодарного порыва. Казалось бы, жизнь его полна куда более тяжких вопросов и проблем — но вот он ёрзает, как ёж на ежихе, из-за такой малости, как близко сидящая девушка…
Мне сделалось грустно и смешно. Почти не рассуждая, я поймала его руку и прижала к своей груди — крепко, будто клятву принося.