– Слушай, ты можешь съесть даже меня, только майку сними, а?
Он показал две конфеты и указательным пальцем дотронулся до майки. Дальше обнажаться Луиза не желала, отрицательно мотнув головой.
– А за три конфеты? – торговался.
– Tu es tres joli (Ты очень красивый.), – ткнула в него костлявым пальцем она.
– Joli… joli… – вспоминал перевод Володька. – А, понял, я красивый. А ты, выходит, нет? Называй тебя после этого дурочкой. Красивый, ха!.. Некоторые так не считают. Хотя ты права, я парень ничего, симпатичный. Ты тоже jolie, Луиза. Может быть, ты самая jolie на свете, только никто об этом не догадывается. А за четыре конфеты?
Согласилась за пять. Взору Володьки предстало зрелище, которое вряд ли кто видел и писал. Невероятно худющие руки, обтянутые землистого цвета кожей, острые углы локтей, впалая грудь с висящими мешочками, на которых чернели вытянутые соски, словно Луиза выкормила с десяток младенцев. Он обошел вокруг нее. Острый позвоночник и торчащие лопатки, сморщенная кожа, а ключицы… Живописать можно до следующего утра. Еще за конфету он распустил и взбил седые космы натурщице.
Солнечный свет заполнил мастерскую, а к главному не приступал. Он всматривался в Луизу, примеривался, ибо мечтал написать ее не отвратительной старухой, каковой она являлась, а женщиной, отжившей долгий век и подошедшей к тому самому небытию, которое страшит, но неизбежно.
Наконец, в кажущемся беспорядке смешав масло, нанес первые мазки. Внутри все взрывалось и кипело. Сердце, будто испугавшись чего-то, клокотало так, что шумело в ушах, а кисть касалась и касалась холста, оставляя густые следы. Горел огонь в камине, в венах Володьки тоже. Выступили капли мелкого пота на лбу, раздувались ноздри, как при нехватке воздуха, тело заполнила истома. Так выглядит страсть. Но не та страсть, раздирающая плоть и душу, способная разрушить. А совсем другая, несравнимо сильнее, которая может заменить все известные человечеству наслаждения – страсть творить, созидать, страсть свободного духа… Жаль, звучит высокопарно. Никогда Володька вслух не сказал бы ничего подобного, хотя именно так думал, ведь происходящее с ним – явление конкретное. В такие минуты хочется петь, кричать, смеяться дурацким счастливым смехом, но лишь бы писать, писать не отрываясь, забывая о сне и еде, не различая дня и ночи…