В своем прежнем тоне, предписывавшем изъясняться небрежно и позевывая обо всем кроме сущих пустяков, Базиль - уж не помню, в какой связи - повел речь о смерти.
- Видишь ли, Грегуар, - назвал он меня прежним прозваньем, которое я успел позабыть, - я пришел к выводу, что наша жизнь и наша смерть - это не особенно важно.
- Как это? Ты и свою смерть тоже будешь считать не особенной важностью? - спросил я, подумав, как мало соответствуют его ленивый французский и блазированная мина бодрому настроению новой эпохи. Когда-то Стольников назвал Олега Львовича морской рыбиной, по ошибке заплывшей в пресную воду. Теперь акватория сызнова посолонела, настал черед Базилю выглядеть пескарем, которого вынесло в океан.
Он ответил, подавив зевок:
- До определенной степени она, конечно, важна как частный факт моей биографии, но - не очень. Посмотри, сколько вокруг происходит самых разнообразных смертей. - Неожиданно ловким движением он прихлопнул комара и продемонстрировал мне его расплющенный трупик. - Точно так же в эту самую минуту кто-то попадает под колеса, издыхает в канаве или на больничной койке, кто-то кряхтит, плачет, лепечет последнее "прости" - и превращается, как говорится, в chladnyi troup. Чаще всего эта метаморфоза происходит вследствие нелепых, абсолютно случайных обстоятельств. Разве не очевидно, что для Господа Бога все эти казусы - совершенно незначительная ерунда? Из сего я делаю вывод, что Господа Бога в христианском либо мусульманском толковании не существует вовсе. Раз человек глупо живет и бессмысленно погибает, возможно одно из двух. Либо правы индусы, и моя жизнь не более чем маленькая ступенька на длинной лестнице перерождений - а что за цена у маленькой ступеньки и стоит ли горевать, ежели она подошла к краю? Либо же моя жизнь - одномоментная искорка, зачем-то вспыхнувшая в бездушной и безмозглой тьме Небытия. Тогда цена моему существованию и его прекращению подавно - mednaya polouchka.
Его вялые философствования вызывали во мне все большее раздражение. "Как мог я когда-то желать быть похожим на этого человека?" - спрашивал себя я.
- Отчего ж ты тогда живешь? Почему сам не загасишь эту глупую искру?
- От равнодушия, друг мой. Делать усилие, чтобы гасить искру, означало бы признать за ней хоть какую-то важность.
Вот как разговаривали во времена моей юности люди, слывшие интересными. Самое удивительное, что - я уверен - Стольников нисколько не рисовался, он был в ту минуту искренен и, возможно, даже излагал свое credo. Эта внутренняя убежденность в неважностивсего и вся, как я теперь полагаю, и придавала личности Базиля тот магнетизм, ту притягательность, которую мы все когда-то чувствовали. Не напускной, а подлинный индифферентизм - качество редкое и неизменно интригующее.