— Теперь ты никуда не уедешь, — заверила она, — я уже всем рассказала о твоем приезде. Или ты хочешь сделать из меня лгунью? Это в Пэмбертоне хуже, чем хвалиться своей родословной. Нет ничего плохого, если это делают другие, иначе никто не пригласит тебя на вечеринки.
— Но я не родовита.
— Чушь! С твоими предками все в полном порядке. В конце концов, ты из семьи Колхаун, а это имя здесь имеет тот же вес, что и какой-нибудь Кэбот в Бостоне.
— Ты же отлично знаешь, что я не из этой семьи. Да, Кристофер — Колхаун, но я-то — Андропулис. Ну конечно, если наши фамилии объединить, то, может, и получится что-то вроде Кэботопулис.
— Не дури, Энди, — проговорила Тиш сдержанно, — это самое лучшее, что вы с Хилари можете сделать. Тебе следует устроить девочку до того, как начнутся школьные занятия, да и самой пообжиться.
Не столько эти доводы, сколько спокойная уверенность Гиш заставили меня решиться. Моя подруга не была ни дурой, ни чрезмерно властной женщиной. Она была просто любящим другом вот уже много лет. Ее всеохватывающее присутствие лишало воли и оказывало на меня какое-то наркотическое действие. А я уже устала. Устала от жизни и хотела покоя. Миновали не только последние ужасные пять лет жизни с Крисом, но и все, что были до этого.
А началось все в небольшом белом каркасном домике на юго-востоке Атланты, который моя мать упорно называла „бунгало" (на самом деле это и было бунгало, хотя мама и говорила о нем так, как говорят о своем жилище Ньюпорты, называя громадные летние особняки „коттеджами", а я ненавидела подобное лицемерие). Потом непреходящая усталость длилась годами, до самой смерти отца, после кончины которого мы будто сразу оказались в холодном и враждебном безмолвии.
С Тиш Гриффин мы жили в одной комнате общежития в течение всех четырех лет, проведенных в университете Эмори в Атланте. Она изучала тогда психологию и утверждала, что я живу как будто не по своей воле, а сверяю поведение с Писанием, пытаясь во что бы то ни стало освободиться от власти отца.
Мой отец… Похожий на быка, приземистый, громогласный черноволосый грен, державший небольшую бакалейную лавку в рабочем районе Атланты. Семья обосновалась там еще до моего рождения и жила до дня его смерти.
Отец пил и этим позорил нас. Во всяком случае, так утверждала мама. Она повторяла одно и то же несчетное количество раз и наконец заставила меня, шестилетнюю девочку, поверить в это. И в самом деле, его поздние возвращения домой из кафе Кирквуда, спотыкающаяся походка, непонятное мычание, его внезапные вспышки гнева, то, как его шатало, когда он приходил к обеду, — всего этого было достаточно, чтобы унизить набожную и чопорную женщину, каковой была моя мать, и меня, робкого и воспитанного ребенка. Прекрасно помню, как деревенела спина и горели щеки от мучительного стыда за отца, когда одноклассники дразнили меня и смеялись надо мной.