— Вот и свиделись, а ты, замечаю я, и не рада.
Голос у нее оказался звучный, а глаза вдруг перестали улыбаться.
— Что же ты, красавица, растерялась? Ты же побить меня хотела. Немцы меня били, теперь ты на меня замахиваешься. А я тебя верно назвала: паразитка. А как же. Чужое ешь, незаработанное. Кто же ты? Какое тебе название? Вот доктор тут правильно сказала, не навсегда нас сюда загнали. Придет наше времечко… А для тебя так и останется дом родной — окно с решеткой. А может быть, еще и одумаешься.
— Лошадь пусть думает, у нее голова большая, — выкрикнула Васка. — Дай ей, Тюнька!
— Заткнись, — проговорила Тюня, отодвигаясь в свой угол.
Старушка проговорила ей вслед:
— Не бабье это дело — людей бить…
И тоже пошла к себе.
— Скисла… — разочарованно протянула Васка.
Не обратив на это замечание никакого внимания, Тюня долго молчала, потом пробралась к Таисии Никитичне и положила свои белые руки на ее колени:
— Вот что: только без смеху, — проговорила она и, заглядывая в глаза Таисии Никитичны, строго прошептала: — ребеночка я родить могу?
Таисия Никитична растерялась.
— Вообще это может быть. Надо посмотреть вас, Тоня. Антонина.
— Я сказала: Тюня.
— Тогда ничего у вас не будет, — сказала Таисия Никитична с той непреклонной твердостью, с какой привыкла говорить с непокорными пациентами. — Антонина ваше настоящее имя.
Глотая слезы, Тюня быстро проговорила:
— Я понимаю. Для этого честно жить надо. Я вот ночью проснулась, и мне показалось, у меня вот тут есть. А потом сообразила, дура: откуда? Всю ночь проплакала, как псих.
— Жить надо, как все люди. И полюбить одного человека.
— Полюбить. Меня-то кто такую полюбит?
Таисия Никитична почувствовала на своих коленях ее горячую щеку и услыхала тоскливый быстрый шепот:
— И не надо никакой мне любви. Мне бы только ребятеночка, хоть какого, хоть мохнатенького, да своего. Своего бы… — простонала она.
Кто-то закашлял в дальнем конце вагона. Тюня выпрямилась и скорбно пригрозила:
— Если кто еще засмеется, зубы выбью. Дешевки.
Она прошла в свой угол, где у окошка прихорашивалась Васка, кокетничая сама с собой. Как птица, почуяв утро, трещит, сидя на суку и приглаживая растрепавшиеся за ночь перышки.
А утро и в самом деле разгоралось. Тихое, понурое северное утро. Выглянув в окошко, Таисия Никитична увидела бесконечные гребни лесов, а над самыми дальними пролегла нежно-оранжевая полоска зари, придавленная, как тяжелой крышкой, холодным серым небом.
Издалека послышался тонкий, вибрирующий звон.
— На пересылке, — пояснила Тюня, — подъем.
Загремела отодвигаемая дверь, наверное, в соседнем вагоне. Хриплый голос возгласил: