Сейчас здесь было непривычно пусто — смерть вождя разрушила устоявшийся порядок жизни. Какое бы ни случилось событие — люди всегда тянулись к людям, одиночество становилось невыносимым, — подумал Сеня, вспомнив толпу у портрета.
В почтовом отделении за деревянным некрашеным барьером сидела только одна девочка-телефонистка. Изнывая в одиночестве, она громко сморкалась в платок и тихо плакала.
— Да, — сочувственно вздохнул Сеня. — Такое горе…
И девочка тоже сказала:
— Да. Они всегда так.
— Кто?
— Да вот же, — она повела рукой, указывая на опустевшие рабочие места. — Девчонки. «Ты, говорят, Верка, посиди, подежурь, а потом тебя отпустим посмотреть». Всегда, как что-нибудь интересное, — «Верка, посиди». Вот сижу и реву: обидно же. Вам что?
— Мне город. Интересного тут, по-моему, мало…
— Ну да! Это по-вашему. А зимой артисты приезжали, так тоже, «Верка, посиди».
Город долго не отвечал. Наверное, там тоже какая-нибудь Верка оплакивает свое служебное одиночество. Наконец ответили.
— Я знала, что ты позвонишь, — сразу же отозвалась мама. — С утра жду, у телефона сижу. Как самочувствие?
— Не знаю. Еще ничего непонятно. Я только сейчас узнал.
— Я узнала вчера. А что тебе непонятно?
— Сам не знаю.
— Ну, значит, все в порядке: многие не знают, не ты один такой.
— А ты знаешь?
— Догадываюсь. Надо жить, как и жил, или даже еще лучше.
— Это все знают. Если жить так же, как вчера, то, значит, зря ты живешь на свете.
— Что-то ты, сын мой, заговорил прописными истинами, — услыхав мамин смех, такой же «не соответствующий событию», как улыбка на портрете умершего вождя, Сеня понял, что мама в самом деле знает что-то такое, чего не знает он, и о чем она еще не рассказывала.
— Мама, нам надо поговорить.
— А ты можешь приехать?
— Не знаю. Попробую договориться с Мушкетером.
Мама знала, что так прозвали начальника жилищного строительства Усатова. Сын рассказывал, как он — маленький, задиристый — носился по своим стройкам, щелкая широченными отворотами болотных сапог, и ежеминутно на кого-нибудь нападал. Сеня был уверен, что и ему достанется, едва только он попросит отпустить его на пару дней. Но все получилось совсем не так, как он ожидал. Усатов стоял на крыльце конторы, как и положено в эти минуты всеобщей скорби, притихший и печальный. Серые человечки, закончив свое дело, сидели тут же, на нижних ступеньках. Один из них, втоптав окурок в хрусткий от сырого снега мох, проговорил:
— Ну, так мы сделали… — и, не получив ответа, повторил: — Ну, так поскольку выполнили, ты нам наряд подпиши.
— И-эх вы, мужики, мужики! — скорбно проговорил Усатов. — Такая тут беда, а вы… два гвоздя вколотили, и сразу вам наряд. Идите-ка вы лучше в столярку, а я сейчас приду. Трибуну надо строить. Поняли? Вот тогда и будет вам наряд.