Я уверена, что у мамы часто бывали такие минуты, когда ее одолевали страхи и тоска. Но она им не поддавалась.
Людям, которые плохо знали маму, казалось даже, что она чрезвычайно весела и беззаботна. В ее положении женщине, хотя бы ради приличия, следовало бы держаться посерьезнее, считали они. Те, кто был ближе к ней, думали, что своей жизнерадостностью она хочет оградить себя от любопытства людей, не желая, чтобы они по ее лицу догадались об ее отчаянии. И мало кто знал ее настолько, чтобы понять, что жизнерадостность и искренность просто в ее характере. Близкие друзья это понимали. Они знали, что независимый характер сложился у нее еще в отрочестве и что — как бы ни были трудны годы ожидания и неизвестности — она выдержит это испытание. После смерти моей матери профессор Герхард Гран[91] писал Бьёрнсону о том впечатлении, какое производила на него Ева. С особой теплотой говорил он об ее живости и силе воли, за которые он перед ней преклонялся.
«...Сперва на лице ее появлялась неуверенность, присущая близоруким людям, зато какой добротой и приветливостью озарялось оно, как только она разглядит, кто перед нею. Она принадлежала к тем очень редкостным людям (среди женщин их и того меньше), которым не пришлось разочаровываться в детской вере, и это дало ей ту языческую невинность и свободу совести, которая производила на всех такое же освежающее впечатление, как глоток воды. Такая гордость, такое бесстрашие, такая полная свобода от всяческих болезненных фантазий! Смех ее вспыхивал быстро, такой свежий, здоровый, такой заразительный, открывая белые крепкие зубы. Быть может, ее натуре и не хватало задушевности, но это совершенно искупалось ее добродушием. Не знаю, глубока ли она была — мне ни разу не удавалось проникнуть дальше самой поверхности,— зато от этой видимой глазу сверкающей поверхности так и веяло солоноватой освежающей прохладой».
Да, она всегда высоко держала голову, но не наперекор злой судьбе. Напротив, она благословляла свою судьбу за то, что та послала ей Фритьофа, такого, каков он есть, и только одна мечта была у нее — чтобы он нашел приложение всем своим силам и талантам и завершил то, за что взялся.
Ева целиком и полностью была на его стороне. И тогда и все дальнейшие годы.
Через несколько недель после отъезда Фритьофа к маме в Готхоб приехал Фогт-Фишер, ее импрессарио. Он хотел устроить ей несколько концертов. Впоследствии он очень гордился тем, что сумел ее тогда уговорить. Сперва мама отказывалась, ей и думать-то об этом тогда не хотелось, но Фогт-Фишер был не из тех, кто легко сдается. К тому же в одном из своих предотъездных писем Фритьоф просил ее обязательно «выступать в концертах». И вдруг ей самой захотелось выступить. Быть может, пение хоть немного заполнит пустоту. И Ева занялась подготовкой к концерту с необычайным усердием.