Сестра Грига была певицей, и Фритьоф часами готов был слушать ее романсы. Если в споре с Лоренцем он высказывал свои мнения резко и безоговорочно, то слушая пение Камиллы, бывал тих и покладист. Лучше всего он понимал простые вещи. Чтобы воспринимать большие симфонические произведения, он был недостаточно музыкален. Больше всего он любил пение. «Человеческий голос,— говорил он,— самый совершенный инструмент». Об этом могут быть различные мнения, но его мнение было таким.
К тому же у песен есть еще одно преимущество — слова, а Фритьоф очень любил поэзию. В то время как молодежь восьмидесятых годов нередко боялась прослыть «сентиментальной», он, не смущаясь, с воодушевлением декламировал стихотворение за стихотворением. Он помнил наизусть всю «Сагу о Фритьофе»[54] и «Песни Фенрика Стола». Ибсена, Шекспира, Байрона, Бернса, Карлейля, Гюго и других любимых писателей знал «от доски до доски». Он сам всю жизнь говорил, что на его развитие огромное влияние оказал «Бранд» Ибсена.
С детских лет у Фритьофа был девиз: «Береги время!» Но у него было столько увлечений, что тут никакого времени не хватало. Он готов был заниматься всем, что его интересовало, а интересовало его многое. В Бергене он брал уроки рисунка и акварели у художника Ширтца. Старик Ширтц считал, что Фритьоф должен стать художником, это его подлинное призвание.
«Бросайте науку, Нансен,— говорил он.— Будьте художником, у вас же талант».
Но Фритьоф помнил слова отца: «Не позволяй себе разбрасываться, сынок». А он ведь уже выбрал науку. К тому же достаточно в семье и одного художника. Его сводная сестра Сигрид училась живописи в Париже. Она была не лишена таланта, но Фритьоф сомневался, что она пойдет далеко. Сигрид уже начала выставляться, и одна из ее картин попала в Берген. Отец, нашедший в этом еще один повод для забот, спросил мнение Фритьофа об этой картине. Фритьоф отвечал: «Здесь, в Бергене, я беседовал со знатоками и слышал их мнение. Так вот, суд гласит, что работа хороша». Сам Фритьоф не придавал большого значения суждению знатоков. Все равно теперь ее уже не остановишь.
«В заключение еще одно соображение,— писал он.— Как ты думаешь, способна ли теперь Сигрид на что-нибудь другое в жизни? Неужели ты думаешь, что человек, сжившийся с мыслью стать художником, сумеет приспособиться к другому занятию? Сигрид, наверное, не сможет. Если она утратит веру в себя, то на этом у нее свет клином сойдется. Сейчас она по-своему довольна жизнью, надеюсь, только не так, как Ялмар в „Дикой утке"[55]».