— Времени еще завались. Никто не приедет.
— Ну ладно.
Они медленно зашагали в сторону виселицы, и возмущенно сорвавшиеся с места птицы с карканьем закружили над землей, будто орава сердитых крестьян, согнанных с земли. На фоне чистого, зажженного зарей неба они казались плоскими и черными.
Роланд впервые почувствовал гнусность своей ответственности за происходящее; дерево виселицы не было благородным, оно не было частью внушающей благоговейный ужас Цивилизации — это была всего лишь покоробленная сосна, покрытая белыми кляксами птичьего помета. Им было забрызгано все: ступени, перила, помост… и он вонял.
С удивлением и ужасом в глазах мальчик обернулся к Катберту и увидел, что Катберт смотрит на него с таким же выражением.
— Не могу, — прошептал Катберт. — Не могу я на это смотреть.
Роланд медленно помотал головой. Он понял, что здесь заключен урок: не сияющая блестящая штучка, нет — что-то старое, ржавое и изуродованное. Вот почему отцы позволили им пойти. И со своей обычной упрямой, молчаливой настырностью Роланд мысленно наложил руки на это что-то.
— Можешь, Берт.
— Я сегодня спать не буду.
— Значит, не будешь, — сказал Роланд, не понимая, что тут можно поделать.
Внезапно схватив Роланда за руку, Катберт взглянул на товарища с такой немой мукой, что к тому вернулись собственные сомнения и болезненно захотелось, чтобы в тот вечер они вообще не переступали порога западной кухни. Отец был прав. Лучше все до единого мужчины, женщины и дети в Фарсоне, чем это.
Впрочем, какой бы проржавевшей, наполовину преданной забвению штукой ни был сегодняшний урок, ни выпускать ее из рук, ни ослаблять хватку Роланд не собирался.
— Давай не пойдем наверх, — сказал Катберт. — Мы уже все видели.
И Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как ослабевает захват, в котором находилась непонятная штуковина. Он знал, что Корт парой хороших ударов распластал бы их обоих на земле, а потом шаг за шагом заставил бы с проклятиями подняться на помост… на ходу хлюпая носами, чтобы сдержать свежую кровь. Корт, вероятно, не поленился бы даже закрепить на перекладине новую пеньковую веревку, по очереди набросить петлю на шею каждому из них и заставить постоять на крышке люка, чтоб прочувствовали, каково это; а еще Корт с готовностью наградил бы еще одним тумаком того, кто всхлипнет или не совладает с мочевым пузырем. И, разумеется, был бы прав. Впервые в жизни Роланд обнаружил, что ненавидит собственное детство. Он мечтал о габаритах, мозолях и уверенности зрелых лет.
Прежде, чем повернуть обратно, он нарочно отодрал от перил щепку и положил в нагрудный карман.