Дрожащей рукой она взялась за телефонную трубку. Безымянный палец вздулся вокруг обручального кольца, ногти были обгрызены.
— Мелюзина слушает. — Голос ее звучал мягко и мелодично. Этот голос, дар, которым ее наделила природа, с его необыкновенной тональностью, был предметом ее самого большого разочарования в жизни. «Больше всего на свете я сожалею о том, что не стала певицей», — говорила она. Она варьировала: то «сожалею», то «испытываю угрызения совести», словно имела великое предназначение в жизни и должна была справиться с долгожданной участью, но не справилась, и теперь ее в этом упрекали. Ее угрызения совести… Ей было слишком хорошо известно, что всем было на это наплевать и что она говорит это для самой себя, чтобы слышать, как ее уста произносят что-то значительное. Никто ведь не станет печалиться по поводу наших несбывшихся надежд!
— Дорогая! — услышала она. Анри говорил из телефонной кабинки на вокзале, готовясь сесть в поезд и приехать за ней — Дорогая! Почему ты не отвечаешь! — У него был умоляющий голос супруга, который просто не знает, как себя вести, и может лишь отчаянно молить. Она не отвечала. — Дорогая, что-то не так?
Он любил ее, как ребенок любит свою мать: не допуская мысли, что можно потерять ее. Однако этого обожания оказалось недостаточно. Ему казалось, что любящий муж уже заполняет жизнь женщины, но жизни Мелюзины не хватало как раз того, чего не дает любовь: места, которое ты сам отвоевываешь себе под солнцем.
Муж оградил ее от внешнего мира. Она всецело предалась ему. Он был таким любящим! Сколько лет он с восторгом превозносил ее голос! Голос Мелюзины! Гораздо легче хвалить, чем помочь развиться и найти свое место. Вот это она и постаралась вложить в своих детей в жизни нужно вести себя как осел на дороге — страдая от ударов бича, крича, тычась в разные стороны, но все же двигаясь вперед с рассвета до заката. Она же, встав на месте как вкопанная, погубила себя, поскольку никто не вбил ей в голову: нужно самой себя подстегивать.
— Моя дорогая, я заеду за тобой. Мелюзина молчала.
— Ты можешь меня дождаться? Или приедешь сама? Никакого ответа.
— Встретимся прямо в клубе? — Он говорил сам с собой. — Моя дорогая, я в отчаянии, что опоздал. — По его голосу можно было понять, что он не просто в отчаянии, но еще и беспокоится.
Она не отвечала, оцепенев и погрузившись в сумрак склепа, которым было ее опьянение.
— Мелюзина? Ты меня слышишь?
— Да, Анри, слышу, — проговорила она наконец с плохо скрываемым бешенством.
Он ужаснулся:
— Дорогая, ты на меня не обижаешься?