Эрна вспомнила о «Гражданском кодексе Наполеона», за который французы, по словам ее отца, должны были бы поставить императору вторую Вандомскую колонну. Почитаемый в рейхе Бетховен посвятил ему за это свою 3-ю симфонию. Так что же получается, провозглашенное в его кодексе природное равенство всех людей — ошибка?
— …Таким образом, была произведена дифференциация между государственными субъектами и гражданами рейха… Только наши расовые товарищи могут стать гражданами рейха. Лица чужой нам крови — в особенности евреи — автоматически теряют это право…
Конечно же, все эти вопросы возникали в ее голове не впервые. Последние четыре или пять лет в школе им только и твердили, что о расе и рейхе. Был ли то урок литературы или математики, истории или музыки. Ну ладно, размышляла Эрна, с евреями понятно (вернее, не то чтобы совсем понятно, но для простоты будем так считать), но неужели и все остальные нации есть тупиковые ветви развития человечества, как утверждают всякие Розенберги и теоретики немецкой евгеники? Взять, к примеру, тех же французов, создавших великое европейское государство. Как можно называть унтерменшами людей, построивших Париж и ставших законодателями моды в архитектуре? Не мы ли переняли у них готику и барокко? Правда, теперь считается, что Францию основали потомки северных франков, готов и германцев, Рим — кельты, Индию — древние арийцы, а Россию — норманны, что потом все эти нордические народы были вытеснены бездуховными бездарями, и только Германия еще сберегла в своих жилах незамутненную кровь предков и теперь станет центром возрождения человечества.
— …Государственное гражданство, в отличие от имперского, не связано с товариществами по крови или по этнической принадлежности. Поэтому даже представители чужеродных рас могут становиться гражданами Германии. Однако с момента принятия в Нюрнберге закона от 15 марта 1935 года ходатайства о натурализации уже не принимаются…
Эрна посмотрела в окно. Скоро первое декабря. Она ждала очередное письмо от Клауса и сейчас решила заранее обдумать свой ответ.
* * *
— Твой оберфенрих, Эрна, был прав, когда предсказывал нам грядущие разочарования, — сказал как-то профессор, со вздохом складывая прочитанную газету.
— Он уже лейтенант, папа.
— Да… да, конечно.
Приближалось Рождество. Уже десять дней Германия находилась в состоянии войны с Соединенными Штатами. Седьмого декабря Япония атаковала Перл-Харбор, а одиннадцатого Гитлер выступил в Рейхстаге с речью, сразу после которой Риббентроп зачитал американскому послу ноту об объявлении войны. Но главное беспокойство профессора Вангера заключалось не в этом. Репортажи Курта Дитмара о событиях на Восточном фронте вдруг стали какими-то скучными. Не по форме — он говорил все тем же бравурным голосом, — а по содержанию Немцы вдруг с удивлением узнали, что их почти уже вошедшая в Москву победоносная армия находится черт-те где. Она отброшена и продолжает отступать. Со времен Нарвика, о котором, впрочем, мало кто и знал в свое время, такого еще не было, хотя по масштабам эти два эпизода никак не могли стоять рядом. Тогда отступили на несколько километров в горы около четырех тысяч егерей и моряков, теперь откатывалась на десятки, а то и сотни километров целая группа армий. И именно в этот момент они сами добавляют к двум мощнейшим, индустриально развитым противникам третьего, еще более сильного. Того, кто уже однажды переломил ход мировой войны.