Парень на кухне кричал, как молодой осел, а она, грешная, старая, грузная, стояла перед ним на коленях, уткнувши лицо в его ширинку! Господи, да что же это? У меня подступила рвота к горлу, и я рывком села на кровати. Крик на кухне сменился стоном, бесстыдным, благодарным. Дима обхватил голову Антонины обеими руками и несколько раз торопливо поцеловал ее.
– Миленький, – услышала я. – Не бросай меня, деточка!
– Да ты что, Тонь, когда я тебя бросал, кто у меня ближе…
«Как она смеет! – Я вся корчилась под чужим пледом. – Как она смеет!»
Смеет – что? Я не могу выразить, не могу, но я же чувствую: что-то тут не так! Что-то ужасное я только что услышала! Что? Не знаю! И вдруг меня словно пропороли! Она сказала: «ДЕТОЧКА!»
Боже мой, ТЫ слышишь это? Да какая же он ей – ДЕТОЧКА? Это у меня – дети, деточки, а у нее?!
Я провалилась. Проснулась через час, как мне кажется. Никакого снега за окном, снег мне померещился, но дождь льет как из ведра, и даже в комнате пахнет водой и деревьями. Надо мной стояла Антонина в хорошем белом платье, длинном, как у невесты, причесанная, подкрашенная.
– Я к подруге иду, – сказала она грубым мужским голосом. – Ты оставайся, никто тебя не гонит.
– Ни-ни! – испугалась я. – Меня и так уж, наверное, разыскивают, беспокоятся…
– Кто тебя разыскивает? – вздохнула она. – Кому ты нужна?
Я вдруг обиделась до слез.
– Что значит: кому я нужна? А ты кому нужна?
– Я? – удивилась она басом. – А я нужна! – У нее побагровело толстое лицо. – Ты думаешь, я не знала, что ты за нами подглядываешь? Подглядывай, мне не жалко! Думаешь, мы стесняемся? Да нам плевать!
– Стыда у тебя нет, – зачем-то сказала я.
– Стыда? – завопила она. – А кого мне стыдиться? Что я такого стыдного тебе сделала?
– Извращенка ты. – Я сжалась под одеялом. – С молокососом связалась. Он тебе в сыновья…
Она не дала мне договорить:
– Сыновья? Не дал мне Бог сыновей! Муж от водки подох, три выкидыша, вот мои сыновья!
– Что ты орешь? – спросила я. – Мне-то что? Я тебе не судья.
– И никто не судья! – Она вдруг перешла на шепот. – Я и объяснять никому не буду. А Дмитрий мне – все. И сын, и Бог, поняла? И отец, и муж, поняла? И Святой Дух! И любовник!
Вдруг она рывком стащила с меня одеяло:
– Проваливай отсюда, проваливай, чтоб ноги твоей! Не судья она мне! Да если он, не дай Господь, меня бросит, я на этом крюке в ту же минуту повешусь!
Не помню, как я оделась, как вышла на улицу. Дождь льет проливной, я без зонта, уже вечер, куда мне идти? Дотащилась до дому. Тролль меня всю вылизал. Собака моя ненаглядная. Записываю все, что могу. Писать мне легче, чем не писать. Если не запишу, в голове паутина. Гадость. Черное.