Так шли мы под возраставшей лунной гравитацией. Отец и господин фотограф взяли меня под руки, ибо я валился с ног от невероятной сонливости. Шаги наши хрустели в мокром песке. Я уже давно спал на ходу, собрав под веками всю фосфоресценцию небес, полную светящихся знаков, сигналов и звездных феноменов, когда мы, наконец, остановились в чистом поле. Отец постелил на землю пальто и уложил меня. Я видел, закрыв глаза, как солнце, луна и одиннадцать звезд, дефилируя передо мной, устроили парад в небе. — Браво, Иосиф! — воскликнул отец и одобрительно хлопнул в ладоши. Это был очевидный плагиат, совершенный по отношению к другому Иосифу и вообще в приложении к иным обстоятельствам. Никто за это меня не упрекнул. Отец мой, Иаков, кивал головой и цокал языком, а господин фотограф установил на песке треногу, раздвинул, как гармонию, мех аппарата, и целиком исчез в складках черного сукна: он фотографировал редкостное явление, сверкающий этот гороскоп в небе, покуда я, с головой, плывущей в сиянии, восхищенный лежал на пальто и бессильно удерживал сон для фотоэкспозиции.
III
Дни стояли долгие, ясные и обширные, пожалуй, даже слишком обширные для своего содержания, пока еще бедного и никакого. Это были дни на вырост, дни, полные ожидания, бледные от скуки и нетерпения. Светлое дыхание — сияющий ветер шел сквозь их пустоту; не замутненный еще миазмами нагих и полных солнца садов, он дочиста продувал улицы, и те стояли долгие и ясные, по-праздничному выметенные, как если бы ждали чьего-то нескорого еще и неведомого прихода. Солнце неспешно двигалось к эквинокциальным точкам, медлило в движении, достигало образцовой позиции, в каковой должно было замереть в безупречном равновесии, исторгая поток за потоком ручьи огня на пустую и поглощающую землю.
Светлый и нескончаемый сквозняк дул по всему обширному горизонту, расставлял шпалеры и аллеи вдоль чистых линий перспективы, умерялся в пустом и великом веянии и останавливался, наконец, запыхавшийся, огромный и зеркальный, как будто хотел в своем всеохватном зеркале замкнуть идеальный образ города, фата-моргану, продолженную в глубины сияющей своей вогнутости. И тогда мир замирал на мгновение, замирал не дыша, озаренный, желая целиком войти в обманный этот образ, в эту отворившуюся ему временную вечность. Но лестное предложение становилось неактуально, ветер разрушал свое зеркало, и время снова прибирало нас к рукам.
Наступили пасхальные каникулы, долгие и непроглядные. Вольные от школы, мы шлялись по городу без цели и необходимости, не умея пользоваться свободой. Это была свобода совершенно пустая, неотчетливая и неприменимая. Сами пока без дефиниции, мы ждали получить ее от времени, которое, путаясь в тысячах уверток, не умело ее осуществить.