Господи, да не шумите вы. Дайте послушать. Почему-то ему казалось, что это очень важно.
Но нет. Вот и все, остановка. Надо было вставать, и оставить этих людей с их радостями и горестями, идти домой. Но если домой, то почему же ему так не хотелось?
Потому что в глубине души Данилов, а это был именно он, догадывался, что что-то здесь не так. Что никто его не ждет. Что, ступив на асфальт, он не окажется на родной улице.
Но, как это бывает во сне, никто его не спросил. Двери с шипением отрылись, и он сделал шаг в чудесный солнечный день. И в тот же миг и город детства, и люди рассыпались в невидимый прах, и Саша вместе с ними.
Он сразу понял, что это был сон. Хоть и цветной, трехмерный, даже с обонянием и осязанием. Он помнил касание ветра, жесткость сиденья, вкус пыли и запах бензина.
"Наверно, это от кислородного голодания..." — пыталось подвести рациональную базу проснувшееся сознание.
Кислород... Это что? Это зачем? — удивилось то, что было на его месте, пока оно почивало. Но это нечто уже уходило.
Момент перехода был скучным. Никакого тебе буйства красок во тьме. Никакого ощущения полета, голосов, видений. Просто реальность начала натягиваться на него как тесный противогаз, воняющий потом и резиной. Он все вспомнил, и сразу захотелось выть и сдирать с себя кожу ногтями.
...Он упал у самой кромки, чудом задержавшись в расщелине среди ржавых труб и битого кирпича. От недавней легкости в ногах не осталось и следа, Саша с трудом сохранял вертикальное положение. Пудовые гири тянули его к земле и еще глубже -— в землю. Как будто яма очень не хотела, чтобы он уходил...
А это уже реальность. Добро пожаловать домой.
Только не обратно... Только не опять. Если нельзя остаться там, в том весеннем дне, то уж лучше здесь, на меже, где нет ни времени, ни пространства.
Как часто хотелось забыть дорогу в тюрьму из плоти, но каждый раз перед ним вставала стена. Вот и теперь голос вырвал его из пучины. Он не просил и попытался нырнуть обратно, в комфортную бездну, к мертвому городу, но его подхватил восходящий поток и потащил к поверхности. А голос продолжал бубнить: "Просыпайся... Просыпайся... Просыпайся...".
Сопротивляться было бесполезно. Пробуждение было похоже на быстрый подъем с глубины. Он плыл сквозь мутную толщу, не видя ничего, по внутреннему компасу, плыл к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Мир принял его, но с неохотой, и тут же подарил набор ощущений, которые переживают и рождаемые в первый раз. В момент перехода боль отозвалась во всех мышцах, как при кессонной болезни. Она накатывала волнами. Его то резали тупым ножом, то рубили топором на колоде, то дробили чем-то тупым и тяжелым. Но когда он, наконец, закричал, как все, кто приходит не по своей воле в нелепый мир, крик вышел беззвучным — из горла не вырвалось даже хрипа.