По старой римской дороге, минуя Каркассон и Кастельнодари, мы приближались к столице Тулузского графства. Родриго красовался на черном, как смоль, жеребце покойного Гийома де Боша: как оказалось, после нашей размолвки в аббатстве Сен-Жебрак барон отправился в Эжль и выкупил-таки у епископа Готфрида Зверюгу.
Поезд виконта Безьерского состоял приблизительно из шестидесяти рыцарей и дам благородного происхождения, а что же до прочих сопровождающих: оруженосцев и слуг самого разного звания, то их было вчетверо или впятеро больше. По дороге к нам прибился балаган бродячих циркачей и жонглеров.
Жонглерами здесь почему-то называли певцов и музыкантов. Впрочем, жонглировать эти артисты тоже умели. Виконт разрешил им ехать позади рыцарей и дам, но перед оруженосцами, к большому неудовольствию последних – ведь многие из них также были знатного рода. На стоянках жонглеры развлекали нас трюками и песнями, а также декламированием стихов. Впрочем, музыки и поэзии у нас и без этой компании было вдосталь – почти половина рыцарей из свиты виконта и даже несколько дам именовали себя «трубадурами», а посему полагали себя вправе терзать слух окружающих. Музыка была еще ничего, но вот смысл, как сказали в России, смысл этих стихов без пол-литры не поймешь. Я честно пытался разобраться. Положение рыцаря обязывает. Особенно если сам рыцарь слывет незаурядным сочинителем. Но въехать в это словотворчество было не легче, чем скакать по болоту. Вроде бы и о любви поют, но настолько туманно и запутанно: один намек указывает на другой намек, третий – на неведомую тебе фразу, содержавшуюся в песне какого-нибудь другого трубадура, и так далее. Казалось, чем запутаннее песня, тем больше похвал она вызывает у окружающих. Чтобы не показаться окружающим полным валенком, вопросов я старался не задавать и по возможности делал вид, что в творчестве сем являюсь экспертом. Мое положение осложнялось тем, что настоящий Андрэ де Монгель тоже же был трубадуром, и отнюдь не безызвестным. В начале путешествия до меня не раз и не два докапывались – хотели, чтобы я спел что-нибудь свое. Особенно замучили дамы. «Эн Андрэ, а это не вы ли сочинили кансону, посвященную одной… не будем называть ее имени… хи-хи-хи… марсельской баронессе?» Чтобы пресечь домогательства, я во всеуслышание заявил, что дал обет десять лет не трубадурствовать. Сработало. От меня отстали.
Я выяснил, что все здешние песни делились на две большие группы. Те, в которых пелось о любви (а таких было большинство), назывались кансонами, а те, которые были посвящены всем остальным событиям (например, войне, политике, нравам тех или иных владетельных синьоров), назывались сирвентами. Я также понял, что когда песня заканчивалась и начиналось ее обсуждение, ни в коем случае нельзя было говорить ничего вроде банального: «Мне понравилось» или: «Мне не понравилось». Следовало выдать что-нибудь типа: «А вы заметили, в этой кансоне есть определенное изящество? Вот, например, во второй строфе?..» – и значительно при этом посмотреть на ту даму, которой предположительно эта кансона была посвящена. Дамы и трубадуры тут же приобретали столь же значительный и понимающий вид и переключались на следующую жертву, которая должна была выразить свое мнение по поводу услышанного.