Дойдя до конца пирса, уходящего обрывом прямо в море, Михаил Горбачев остановился, напряженно вглядываясь в темноту незаметно наступившей ночи. Он пристально смотрел в одну точку, словно где-то там, в ночном сумраке, скрывался ответ на все волнующие его вопросы.
— Прости меня! — Раиса Максимовна неожиданно обняла супруга за плечо. — Это все я, только я одна во всем виновата!
— Что ты такое говоришь, Рая? Опомнись!
— Это все… из-за меня. — Горбачева склонила влажное от внезапно набежавших слез лицо. — Я думала, что смогу… быть твоей Музой…
— Ты и была ею, — Горбачев нежно прижал жену к себе. — И я тебе очень благодарен, что ты время была со мной рядом…
— Я не знаю, почему так? Господи, ну что у нас за народ такой… русский… идиотский, — Раиса Максимовна продолжала горестно всхлипывать. — Я уверена, Миша… ты сделал великое дело. Мы стали еще на один шаг ближе к цивилизованному миру.
— Спасибо на добром слове.
— Я верю в это! Ты очень смелый человек. И пройдет вся эта накипь… И люди сумеют увидеть истинный смысл твоих реформ. Наших с тобой реформ… — Раиса покачала головой и смахнула ладонью слезу. — Я всегда любила тебя, Миша… И все мои дела, и мои мысли были только…
Она не договорила и разрыдалась.
Крымские скалы, пропитанные морской солью, стояли неприступной громадой, остроконечным ожерельем, окружившим черное зеркало, и их вершины тонули в сизой дымке ночи, и туман, окутавший их склоны, одетые в зеленое кружево можжевельника и туи, казался снежной пеленой заблудившихся облаков, присевших отдохнуть на каменных уступах, еще сохранивших в себе тепло щедрого южного солнца.
«Пройдет еще несколько минут, и зажгутся звезды, — подумал Горбачев. — Если, конечно, надвигающаяся с моря гроза не обрушит на нас черную мглу печали и безвременья».
— Что же мы теперь будем делать, Миша?
— Ну… Вернемся в Москву, посадим за решетку всех этих… путчистов… и будем работать дальше… — Он не верил в собственные слова, просто пытался себя и жену успокоить. — Все будет хорошо…
— Ты думаешь?
— Да! Мы еще повоюем! Непременно… Послушай, принеси мне, пожалуйста, куртку… Стало свежо.
Раиса Максимовна покорно пошла к дому. Волны шуршали прибрежной галькой. Вольфрамовые всполохи зарниц и рокот грома приближались. «Как ее сломал и состарил всего один день!» — с жалостью подумал Михаил Горбачев, глядя вслед Раисе Максимовне, фигурка которой казалась ему хрупкой, маленькой и беспомощной, совсем как у школьницы.
Он медленно вернулся на пирс и смотрел теперь со стороны моря на черный скалистый берег. Белый холодный луч прожектора прорезал ночную тьму, словно разрезав ее скальпелем. На самой вершине вековой крымской скалы светился знаменитый Форосский маяк. Ритмично, как часы, луч белого света вспыхивал и гас, разрезая полотно вечности на равные отрезки. Горбачев вспомнил, что когда-то в студенческой юности, на одном из застольных сборищ юных философов, он заявил, что если бы у него была возможность выбора места для последних часов своей жизни, то он провел бы их возле маяка.