В июне 1717 года Иван доложил своему патрону об успехах: «Я ныне со всяким прилежанием учусь еще французскому языку, також фортификации, математики, гистории, географии, на лошадях ездить и на шпагах биться». Успехи Ивана Михайловича подтвердила и сторонняя наблюдательница – Анисья Толстая, сопровождавшая царицу в ее поездке за границу. 7 июня 1717 года она писала Дарье Михайловне из Амстердама: «Любезный ваш брат Иван Михайлович обретается в добром здравии и науку свою отправляет зело изрядно, и ее величества, всемилостивейшая государыня царица зело к нему милостива».[401]
Семье светлейшего этих знаний показалось мало, и она настаивала, чтобы родственник во что бы то ни стало овладел придворным этикетом и поднаторел в общении с иностранными министрами. Куракин получил предписание его «ко двору и в прочие компании с собой брать, дабы через то мог свыкнуть».
Науки Иван одолел, хотя и не столь успешно, как он доносил князю и княгине. Хуже обстояло дело с приобретением навыков в придворном обхождении, где Арсеньев не проявлял необходимых способностей. Куракин писал, что его подопечный к этому «весьма несроден, а против натуры невозможно его склонить». Меншиков, видимо, под влиянием супруги продолжал гнуть свое: шурина надобно «употреблять в посылках к министрам чюжестранным, дабы мог обыкнуть».
В Париже Арсеньев пробыл около года и главную задачу видел в том, чтобы выколачивать у Меншикова деньги на свое содержание и обучение. В Голландии он жил у Куракина, что освобождало его от расходов на квартиру, стол, дрова и прочие «домовые нужды». В этих условиях он сводил концы с концами, но лишними деньгами не располагал. Живя в Париже, шурин Александра Даниловича оказался в затруднении. На присылаемые ему деньги в столице Франции, «ежели ездить ко двору для обхождения придворного, мне невозможно и думать, ибо при дворе смотрят на екипаж, а без того ни на что не поглядят». Поэтому письма Арсеньева из Парижа за апрель—июль 1719 года полны просьб о прибавке ему денег на содержание. Прижимистый Данилыч хотя и переслал Ивану Арсеньеву дополнительно тысячу, но сопроводил это щедрой дозой сентенций: деньги надо тратить лишь «на необходимые нужды и лутчее жить посмирняе, в черном теле, нежели какие исполнять прихоти ненадлежащие, которые весьма пресечь и отставить надлежит».[402]
В 1720 году переписка обрывается – в этом году шурин, находясь не в Париже, а уже в Берлине, сообщил, что едет домой.
Заботы князя о судьбе шурина на этом не прекращаются. Он был пристроен ко двору Екатерины, причем на этот раз шефство над ним светлейший просил взять Виллима Монса.