— Тем не менее он производит приятное впечатление.
— Да он просто этим живет: тем, что производит приятное впечатление.
— Я только не понимаю: если ты знаешь о нем такие вещи, почему ты не обратилась к кому-нибудь другому…
Менчу пожала плечами. Да, ей много чего известно о Пако Монтегрифо, но какое это имеет значение? У «Клэймора» ведь репутация безупречная.
— Ты что, спала с ним?
— С кем — с Монтегрифо? — Менчу расхохоталась. — Нет, детка. Он совершенно не в моем вкусе.
— А по-моему, он вполне, вполне.
— Просто у тебя сейчас такой возраст, голубушка. Лично я предпочитаю негодяев без полировки — таких, как Макс: у них всегда такой вид, что они вот-вот залепят тебе пару пощечин… В постели они лучше, а если смотреть в перспективе, то и обходятся намного дешевле.
— Вы, разумеется, еще слишком молоды.
Они пили кофе за китайским лакированным столиком, возле большого эркерного окна, густо увитого зеленью. Из старого фонографа лились звуки «Музыкального приношения» Баха. Временами дон Мануэль Бельмонте прерывал сам себя, как будто тот или другой такт вдруг привлек его внимание, несколько мгновений прислушивался, потом принимался слегка отбивать пальцами по никелированной ручке своего инвалидного кресла. Его лоб и тыльная сторона ладони были усыпаны темными пятнышками — знаками глубокой старости, на запястьях и шее узловато переплетались толстые голубые вены.
— Это случилось, думаю, году в сороковом… или в сороковых… — На сухих, потрескавшихся губах старика мелькнула грустная улыбка. — То были тяжелые времена, и мы продали почти все свои картины. Особенно мне помнится одна — Муньоса Деграйна, и еще одна, Мурильо. Моя бедная Ана, да будет ей земля пухом, так никогда и не оправилась от потери этого Мурильо. То был образ Пресвятой Девы — изумительный, такой маленький, очень похожий на те, что висят в Прадо… — Он прикрыл глаза, словно пытаясь мысленным взором разглядеть эту картину в ряду других воспоминаний. — Его купил один военный, он потом стал министром… Кажется, его звали Гарсиа Понтехос. Он прекрасно сумел воспользоваться нашим положением. Этот бессовестный негодяй заплатил нам всего четыре сотни.
— Могу себе представить, как тяжело было вам расставаться со всем этим… — Тон Менчу, сидевшей напротив Бельмонте, был преисполнен надлежащего сочувствия, а ее ноги выставлены напоказ в наиболее выгодном ракурсе. Инвалид покивал в знак согласия; лицо его выражало уже давно ставшую привычной покорность судьбе. Такое выражение приобретается только ценой утраты иллюзий.
— У нас не было иного выхода. Друзья и родня — даже семья моей жены — как-то разом отошли от нас после войны, когда меня уволили с работы: я был дирижером Мадридского оркестра… Время было такое — кто не с нами, тот против нас… А я не был с ними.