Еще у меня, видимо, было предчувствие и того, что еще я увижу у края этого последнего спуска в водную бездну – клочья шерсти, одно копыто с частью разорванной и сломанной ноги… все, что осталось от овцы свежее, как та ночь, что недавно миновала!
Я повернулся и бросился бежать, растеряв остатки самообладания, не желая даже догадываться, как овца сюда попала – я был просто уверен в том, что это было животное Бада Перкинса. И не была ли она принесена сюда с той же самой целью, что и существа, останки которых я видел перед теми темными и разбитыми алтарями в меньших пещерах между этим местом беспрестанно колышущихся вод и домом, который я оставил совсем недавно?
Я не задержался и в самом доме, когда выбрался на поверхность, а сразу снова направился в Эйлзбери, видимо, без всякой цели, но, насколько я знаю, теперь меня подгоняла нужда узнать еще больше о том, какие легенды и суеверия копились вокруг дома Бишопов. Но в деревне я впервые почувствовал на себе всю силу общественного неодобрения: люди на улицах отводили от меня взгляды и поворачивались ко мне спиной. Один молодой человек, с которым я попытался заговорить, поспешил пройти мимо, как будто я вообще не раскрывал рта.
Даже Обед Марш изменился в своем отношении ко мне. Он вполне охотно принимал от меня деньги, но был хмур, неразговорчив и, очевидно, желал, чтобы я вышел вон из его лавки как можно скорее. Но я достаточно хорошо дал ему понять, что не уйду, пока не получу ответа на свои вопросы.
Я хотел знать, что такого я сделал, что люди так от меня шарахаются.
– Это все дом, – наконец, вымолвил он.
– Я – не дом, – резко бросил я, не удовлетворившись ответом.
– Ходят разговоры, – сказал тогда он уклончиво.
– Разговоры? Какие разговоры?
– О вас и овце Бада Перкинса. О том, как оно было, когда Сет Бишоп был жив. – Он вдруг перегнулся через прилавок, приблизив ко мне свое темное жучиное лицо, и отрывисто прошептал: – Так они говорят, что это Сет вернулся.
– Сет Бишоп давным-давно уж умер и похоронен.
Он кивнул;
– Да, часть его. А другая часть, может, и нет. Я вам точно говорю: лучше всего сейчас вам отсюда убраться. Пока есть еще время.
Я холодно напомнил ему, что снял этот дом и заплатил за аренду, по меньшей мере, на четыре месяца – с тем, чтобы, если захочу, жить здесь до конца года. Сразу же после этого он замкнулся и не желал разговаривать о моем пребывании здесь вообще. Я, тем не менее, давил на него по поводу подробностей жизни Сета Бишопа, но все, что он хотел или мог мне оказать, явно сводилось к набору смутных, неуверенных намеков и подозрений, широко известных в округе. Поэтому, в конце концов, я оставил его в покое; в голове у меня складывался портрет Сета Бишопа не как человека, которого нужно бояться, а, скорее, как человека, которого нужно жалеть, – как зверя на привязи в четырех черных стенах своего дома в долине, окруженного соседями и жителями Эйлзбери, которые одновременно ненавидят и боятся его, не основываясь ни на чем, кроме самых косвенных свидетельств, что он совершил какое-то преступление против мира и спокойствия в округе.