Нет у них нефти и газа, поэтому их деньги от ума.
А у нас – от газа, нефти и всего того, что помогает их из земли доставать.
Они у нас тоже от ума, но невеликого. Невеликий ум означает глупость. То есть у нас «глупые» деньги.
Запад покупает наши нефть и газ на свои «умные» деньги, чтоб и дальше умнеть.
Эти деньги приходят к нам и проходят у нас стадию оглупления. Мы оглупляем любые «умные» деньги.
Как? Что-то мы просто проедаем, что-то тратим на их новейшие станки и технологии, а на оставшуюся часть мы покупаем бумаги для Стабилизационного фонда – то есть делаем свои деньги еще глупее.
Почему? Потому что купили мы эти бумаги когда-то за доллары по тридцать рублей за штучку, полежали они у нас немножко, и стал доллар стоить уже двадцать пять рублей.
Потери при обратной конвертации – ровно пятая часть.
Вот это называется сделать свои деньги еще глупее, чем они есть.
А если он упадет до двадцати двух рублей?
А если он упадает до двадцати двух, это будет означать, что оглупление наших денег идет лавинообразно. То есть его не сдержать.
Вывод? «Глупые» деньги не превращаются в «умные». Они продолжают глупеть.
* * *
Хочется, чтоб все президенты испытали клиническую смерть.
Хочется, чтоб они испытали восхитительное состояние свободы и полета, когда собственное тело– там, внизу– воспринимается как полная чушь, как ненужная бредедень, как что-то тяжелое, неповоротливое, как намокшая, грубая одежда, как путы на ногах, как обуза, как хлам.
И полное ощущение сохранения своего я, и первое слово: «Наконец-то!» – И назад, в тело, – ни за что, никогда, фигушки, не заманите, не хочется, нет!
Не хочется предвыборной борьбы, встреч, успешных переговоров, партий, самих выборов, побед, коррупции, борьбы с ней, денег, электората, зарубежных счетов, гольфа, яхт, дач, вилл и Центробанка с его золотовалютным запасом.
Не хочется еды – устриц, крабов, лобстеров, пива, сала, мартини, кокосов, ананасов, земляники.
Не хочется костюмов от Гуччи и Версаче, туфель, трусов, маек и часов «Ролекс» на каждой из выступающих конечностей.
Не хочется отдыха в горах, лыж, пляжа, солнца, моря, секьюрити, ласкового ветерка, теплого вечера, ночной прохлады и понятливых красавиц. Ты легок, быстр, тебе все можется.
А впереди упоительный, манящий свет, и ты идешь, идешь и идешь к нему, ты предвкушаешь и грезишь, и какие-то красивейшие, белейшие птицы подлетают к тебе, шепчут тебе ласково на ушко: «ЕЩ-Щ-ЩЕ НЕ ВРЕМЯ-Я-Я…» – и поворачивают тебя назад к твоему хламу, к одежде, к твоему телу.
И ты противишься их вкрадчивому уговору, ты пытаешься вырваться – но увы! – они такие, такие. И уже поволокли, поволокли и втолкнули; и вот ты с треском, с грохотом рухнувших в музее лат сбоку втискиваешься в свою мокрую, грязную, тупую оболочку, после чего ты испытываешь боль во всем, боль везде, боль в каждой клетке своего необжитого тела, как в свой первый день.