Марков–Виноградский считал С. А. Долгорукова «очень мрачным, злым и ограниченным аристократом».
10 декабря 1854 года умерла Феодосия Петровна Полторацкая. В течение восьми лет она пользовалась доходами с находившегося в её управлении после смерти сестры Дарьи Петровны имения в Сосницах, которое в год приносило чистого дохода более 500 рублей ассигнациями, за всё это время выделив А. В. Маркову–Виноградскому, по его словам, только 350 рублей.
Александр Васильевич после её смерти – что уж скрывать, долгожданной – записал в дневнике: «Тётка успокоилась навсегда. Наследство получил и поручил его в управление окружному Стаханову и его горбатой жене. Они дали денег взаймы – и я на днях еду в Петербург к Долгорукову в дом, везу к нему сына, воспитывавшегося, чтобы не разленился, в глуши у Тихомандритного в Новгородсеверске».
24 января 1855 года, оставив своё небольшое имение на попечение – не Стаханова, как планировали ранее, а собственного крестьянина Фёдора Столбцова, – Марковы–Вино–градские всей семьёй прибыли в Петербург.
Анна Петровна получила возможность навещать дочь, которая в 1854 году вышла замуж за юриста Михаила Осиповича Шокальского, и возобновила дружеские отношения с Глинкой.
«Приехавши из Малороссии в 1855 году, – вспоминала она, – я тотчас осведомилась о Глинке, и когда мне сказали, что здоровье его сильно расстроено, я не решилась просить его к себе, а послала сына узнать, когда он может меня принять.
Обласкав сына, которого видел в колыбели и сам учил петь кукуреку, играя с ним на ковре, он усердно звал меня к себе. Когда я вошла, он меня принял с признательностью и тем чувством дружества, которым запечатлелось первое наше знакомство, не изменяясь никогда в своём свойстве. В большой комнате, в которой мы уселись, посредине стоял раскрытый рояль, заваленный беспорядочно нотами, а подле ломберный стол, тоже с нотами, и я радовалась, что любимым занятием Глинки по–прежнему была музыка. При этом свидании он не говорил о невозвратных прошлых мечтах и предположениях, которые так весело улыбались ему при отъезде моём в Малороссию. Вообще он избегал говорить о себе и склонял разговор к моему тогдашнему незавидному положению, расспрашивал о моих делах с живым участием и только мельком касался своих обстоятельств и намерений. Когда я ему сказала, что предполагаю приняться за переводы, чтобы облегчить мужу бремя забот о средствах существования, то он усердно предложил свои услуги и при этом употребил такие выражения: «Le jour ou* pourrai faire quelque chlose pour vous sera un bienbeau jour pour moi» (День, когда я смогу для вас что–нибудь сделать, будет прекрасным для меня). <…>