Тонкогубый говорит:
— Мы к капитану Долинскому.
Часовой ничего не отвечает. Равнодушно поводит подбородком, точно лошадь, сторонящаяся мух. Дескать, проходите.
Миновав террасу, оказываемся в тесной полутемной прихожей. Запахи — табака и перегара — как в трактире. Даже керосин перешибают.
Три двери. Тонкогубый стучит в среднюю, приоткрывает:
— Разрешите, господин капитан?
В комнате возле стола, заваленного папками, рыжебородый мужчина в штатском. Ему уже, конечно, за сорок. Волосы наполовину седые. Лицо бледное. Голова перевязана бинтом. Нос заостренный. Он смотрит на меня не пристально, а напряженно, словно между нами туман. Может, голова у него трещит. А может, вообще такая подлая манера смотреть на людей.
— Это он, — коротко выдыхает тонкогубый.
Капитан Долинский молчит. Потом опускает глаза, перебирает папки. Кажется, бесцельно.
— Позвольте сделать заявление, господин капитан, — говорю громко я. — Человек, который задержал меня, — большевистский агент. Я видел его сегодня в партизанском отряде.
— Кто вы? — Долинский вновь смотрит на меня, на этот раз, кажется, тумана между нами нет.
— Поручик Корягин. Офицер связи кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
— Документы?
— Я бежал из партизанской тюрьмы. Документы у меня отобрали партизаны.
— Он говорил, что послан в разведку штабом девятой армии красных, — сказал тонкогубый.
— Это правда? — спросил капитан.
— А что другое я мог сказать?
Долинский поморщился, потер пальцами виски:
— Заприте поручика в чулан. Я допрошу его позже.
Приказание выполнено.
Я сижу в квадратном четырехметровом чулане, двери которого выходят на террасу. По маленькая отдушина выглядывает прямо в коридор. Одновременно она служит и окном. Слабый мерцающий свет проникает сквозь нее. А мои глаза уже привыкли к темноте. И я хорошо различаю пустые полки, табурет. На отдушине, разумеется, нет стекла и решетки тоже нет. Но она крохотная. Даже голова моя сквозь нее не пролезает.
Часового у чулана не поставили. Часовой ходит перед террасой. Но дверь крепкая. Ее без шума не сломаешь.
Духота.
А керосином прет от шинели — до тошноты. Я стаскиваю ее, бросаю на пол. Но запах керосина не исчезает. Наоборот, усиливается. И вот тогда у меня возникает желание распрощаться с шинелью окончательно. Я с надеждой смотрю на отдушину...
За стеной в коридоре тишина. Может, офицерье дрыхнет после обеда... Дрыхнет, похрапывая и причмокивая.
Скатав шинель в этакую длинную и гибкую колбасу, я подвинул к стене табурет. Забрался на него. И начал не спеша просовывать шинель сквозь отдушину. Сейчас все зависит от случая: пройдет или не пройдет кто-нибудь из белогвардейцев по коридору.