— Кто в бригаде Леонова от корпуса? — спросил Жуков.
— Мой заместитель по политической части полковник Серенко.
Гетман докладывал довольно сбивчиво. Тем более что маршал прерывал его. Жуков решил, будто Серенко самовольно увел бригаду.
— Серенко? Комиссарить вздумал… Судить трибуналом!
Я не выдержал и вступился за Серенко, объяснил обстановку. Жуков невидяще посмотрел на меня:
— Кто такой?
Он отлично знал, кто я такой. Мы встречались десятки раз и до и во время войны. Но сейчас он не узнавал меня.
— А, член Военного совета? Заступник…
Тут и я получил свою порцию.
Однако вскоре маршал остыл.
Грубость, которая в сознании многих командиров моего поколения связывается с именем маршала Жукова, не оставалась лишь его единоличной привилегией. Уверенность в своем праве оскорбить, унизить нижестоящего передавалась, как зараза. Солдафонская спесь, чуждая истинно демократической природе нашей армии, усваивалась кое-кем из командиров, порою становилась их стилем. Неприязнь Жукова к политработникам — порой вполне откровенная — объяснялась, думается мне, тем, что они в меру сил своих противодействовали самодурству таких «наполеончиков».
На Гетмана, на меня, на всех нас грубость Жукова действовала столь подавляюще еще и потому, что мы были «избалованы» человечным отношением к нам командования Воронежского фронта. Ватутин и Хрущев умели очень крепко спросить, потребовать. Виноватый не мог рассчитывать на их снисходительность. Но никогда не допускался тон презрительного высокомерия, не было барской привычки унижать того, кого армейская субординация лишала возможности ответить.
Я пишу обо всем этом с надеждой и откровенным назиданием. Пусть молодой офицер — а быть может, не только молодой, и не только офицер, а всякий имеющий права и власть по отношению к другим — лишний раз взвесит свои слова и свои действия: нет ли в них чего-нибудь от высокомерной бесцеремонности, от барского презрения к подчиненным…
Когда Жукову надоело браниться, он приказал мне выяснить, где же бригады, посланные на помощь Леонову, и что делается у самого Леонова.
Миновав Шаровку — неприметную деревушку южнее Богодухова — я настиг танковый батальон, двигавшийся к Высокополыо. Утром немцы напали на этот батальон, подбили четыре танка. Прямым попаданием разнесло кухню; от нее остались только макароны, повисшие на деревьях.
Все это я узнал от худого, с мешками под глазами и запекшейся на губах кровью командира батальона.
— Народ жрать хочет. Семечками пробавляемся.
— Где пехота? — спросил я. — Много ее?
— Чуть вперед ушла, — комбат пожал плечами: — Как сказать, много ли. Хозяйство наподобие моего. И пощипано не меньше.