Старый Масамуне с усмешкой вынимает свое лезвие из ручья.
«Учитель, ну признайтесь же, — настаивает молодой кузнец. — Мое лезвие лучше. Оно режет все».
Но старый Масамуне молча уходит прочь, полностью удовлетворенный.
Тут молодой кузнец замечает монаха, который видел все происходящее.
«Святой отец, объясните же этому упрямцу, что мое лезвие лучше. Помогите ему прозреть».
«Нет, — отвечает монах. — Его лезвие мудрое. Оно не увидело ничего такого, что нужно было бы разрезать. Оно не принесло в наш мир насилие и боль. Его лезвие пришло в наш мир, чтобы помогать; это лезвие справедливости… Твое же лезвие, напротив, режет все без разбора. Оно олицетворяет зло. Ему неведома мораль. Его следует уничтожить».
Яно посмотрел на тусклое лезвие. У него возникло предчувствие: это лезвие олицетворяет зло. И тотчас же он ощутил холодную дрожь, словно по телу пробежал они, злой демон.
Молодого кузнеца звали Мурамаса, и его мечи снискали себе дурную репутацию. В них действительно было заключено зло, они жаждали крови, и те, кто ими обладал, прославились как беспощадные воины. Но и сами они погибали от меча. Особую жажду лезвия Мурамасы питали к крови сёгунов; на протяжении столетий они обагрились кровью нескольких представителей семейства Токугава и в конце концов были запрещены. Все те мечи, что удалось обнаружить, были собраны и уничтожены, остались лишь считанные лезвия. Неужели этот клинок выковал Мурамаса?
Филиппу Яно еще никогда не доводилось видеть, чтобы лезвие резало так прямо, так чисто, так быстро.
Американец ничего не понял, Томоэ, еще ребенок, тоже ничего не поняла. Но он понимал все.
Этот острый меч словно пришел из легенды. Он режет все. Его выковал не Масамуне; это клинок работы его ученика.
Филипп Яно снова посмотрел на хвостовик. По полосе металла ползли иероглифы, каждый из которых представлял собой поэму, праздник для глаз, — полустертые от времени, разъеденные ржавчиной, уничтоженные отверстиями. Всего отверстий было три — каждое следующее появлялось тогда, когда очередному воину, обладателю меча, приходила мысль чуть укоротить лезвие. В последний раз это произошло где-нибудь году в 1941-м, когда какой-то простой слесарь военно-морского завода в Токио зажал лезвие в тиски и опустил вращающееся сверло, прежде чем захоронить его тайны в дешевой металлической фурнитуре син-гунто образца 1939 года. И то, что прежде было утонченным, стало примитивно-банальным.
Склонившись над лезвием, Яно стал изучать выбитую надпись.
Он тщетно бился над иероглифами несколько часов, используя все имеющиеся под рукой справочники.