Скотт двинулся к цементной приступке, волоча за собой булавки и нитку. «Теперь, — размышлял он, — мне не хватает воды и пищи». Он остановился, вглядываясь в крышку коробки, и вдруг вспомнил, что на губке еще оставались несколько кусочков печенья. Их можно прихватить с собой, положив за пазуху.
А как быть с водой? Лицо его прояснилось: «Губка! Можно ведь оторвать от нее маленький кусочек и, пропитав водой из шланга, взять с собой. Именно так. Вода будет капать, даже течь, но того, что останется, хватит на весь подъем».
Скотт не позволял себе думать о пауке. Равно как и о том, что осталось всего два дня, что бы он ни делал. К тому же он был слишком поглощен своими маленькими победами над частными трудностями и настоящим триумфом в победе над отчаянием, чтобы поддаться предательской рефлексии о неизбежном конце.
Вот так вот. Булавка закинута за спину, кусочки печенья и мокрая губка — за пазухой, в руках — самодельный крюк.
Через полчаса Скотт был готов. И хотя его измотали страшные усилия, потребовавшиеся для того, чтобы согнуть булавку (он протолкнул острие под цементную приступку и высоко, как только смог, поднял головку булавки), оторвать кусок губки, сходить с ним за водой, взять печенье и отнести все это к подножию скалы, Скотт был доволен. Действуя, он жил. Желание покончить с собой исчезло, и казалось странным, что мысль о самоубийстве вообще могла прийти ему в голову.
Возбуждение проходило, почти исчезло, когда, задрав голову, он смотрел на высоченные вершины садовых кресел, стоящих около стены, похожей на Эверест. Сможет ли он так высоко подняться?
В раздражении Скотт опустил глаза «Не смотри, — приказал он себе. — Смотреть на весь этот страшный путь глупо. Ты можешь думать только о какой-то его части, о конкретном переходе. Первый переход — до полки, второй — до сиденья первого кресла, третий — до подлокотника второго кресла, четвертый… — Он стоял в самом начале пути. — Больше ни на что не отвлекайся. Решился лезть — так что тебе еще нужно?»
И он вспомнил другой подобный момент из своего прошлого. Размышляя о том, что тогда случилось, Скотт забросил крюк и начал восхождение.
«Чертово колесо», как огромная бело-оранжевая шестерня плывущее по темному октябрьскому небу, казалось игрушкой гиганта — сверкающей, крутящейся, невероятной. Ярко-красные кабинки «мертвой петли» проносились по вечернему небосклону, как падающие звезды. Карусель походила на яркую, гремящую музыкальную шкатулку, в которой вращались и вращались, бесконечно прыгая и замирая в галопе, уродливые,