— Вы хотите спросить, не приходилось ли ей… избегать меня?
— Да, — сказал я.
Врач встал.
— А по какому праву вы меня об этом спрашиваете? — тихо спросил он. — Вы не видели её с начала войны. Вы не были с ней, когда у неё умерли мать и ребёнок…
Он замолчал. Молчал и я.
Так бывает. Ты сидишь в комнате и долго беседуешь с человеком. Тебе кажется, что ты его уже давно знаешь, и ты привык ко всему: к окружающим вещам, к свету и к тому, как звучит в этой комнате его голос. Но вот произнесено одно какое-то слово, и всё обжитое пропадает: выступают острые углы у вещей, свет режет глаза, и тебе кажется, что ты на вокзале и поезд вот-вот отойдёт…
— Что же вы молчите? Злитесь? — внезапно спросил врач своим прежним иронически-благодушным тоном.
— Нет, — ответил я. — Во всяком случае, вы здесь ни при чём.
— Гордость? — пожал он плечами.
Внезапно всё показалось мне каким-то новым. Во всякое другое время я стремился бы поставить все точки над «ї». Сейчас это мне уже не казалось важным.
Я подошёл к нему почти вплотную.
— У вас была жена? — спросил я жёстко, как следователь. — Вы сказали, что Лида напоминала вам жену.
Мне показалось, что он испугался чего-то на секунду, но тут же взял себя в руки.
— Ну вот, теперь говорит корреспондент, — пошутил он.
— Перестаньте иронизировать! — сказал я. — Расскажите лучше всё о себе. Вы обязаны рассказать. Ну? У вас была жена? Она погибла? От голода? От бомбёжки? Бросила вас?
— Нет. Она тоже была врачом. Её убили немцы, — ответил каким-то чужим голосом врач. — Так много горя сейчас, что если кто-нибудь находит счастье, он обязан им поделиться.
Мне захотелось плакать. Я подошёл к врачу и протянул ему руку.
— Я рад, что мы встретились.
— Это правда? — спросил он и посмотрел мне в глаза. И только сейчас я заметил, что он совсем не молод: на его лице внезапно резко обозначилась каждая морщинка.
— Разве можно сейчас говорить неправду? — воскликнул я.
Он схватил мою руку и придвинулся к печке.
— Ну… ну вот… каша пригорела, — пробормотал он.
…В ту ночь мы так и не легли спать. Было уже утро, когда я вылез из палатки, чтобы отчистить снегом тарелки. Буран утих, и воздух был прозрачен. Всюду, насколько охватывал взгляд, была ровная и спокойная ледяная поверхность.
Всё кругом было бело. Но снег не резал глаза, потому что солнце ещё не взошло. По трассе, громыхая цепями, уже неслись машины. Они шли в одиночку и целыми колоннами.
Я вернулся в палатку. Смирнов всё ещё спал, а врач сидел на корточках перед печью и смотрел на огонь.
— Ну, всё в порядке, — сказал я, ставя тарелки на полку. — Я, пожалуй, поеду.