…Он смотрел ей в спину — как девушка, спотыкаясь и оскальзываясь чуть ли не на каждом шагу, прижимая к груди спрятанные в муфту руки, спешит прочь от него, склонив увенчанную капором голову — и в памяти стыло свежее воспоминание: мир — пустая оболочка, и если смотреть сквозь него, можно увидеть, как, обнимая ствол ивы, сидит у самой воды светловолосая девушка и молчит о чем-то своем, и река, словно медленный ласковый щенок, припадает к ее босым ногам…
…На следующий день она проснулась вялой и разбитой. Саднило в горле, голова казалась набитой одновременно и мягкими тряпками, и звенящими колоколами — они эхом отдавались в висках, бухая призывно и гулко; а когда она попыталась встать с кровати — у нее тотчас потускнело в глазах, а следом окатило волной слабости.
Короче говоря, Эрле простудилась.
К полудню зашла узнать, в чем дело, тетушка Роза. Застала свою жилицу все еще лежащей в постели, неодобрительно поцокала языком и велела пить липовый отвар, который сама же незамедлительно и занесла. Эрле приняла его с благодарностью, и даже нашла в себе силы, чтобы об этом сказать. Между ног уходящей тетушки Розы в комнату проскользнул еще с вечера отправившийся на мышиную охоту Муркель. Погуляв немного по комнате и удостоверившись, что в его отсутствие там никто новый не завелся, он недовольно покосился на лежащую Эрле, после чего взобрался на кровать, осторожно ступил девушке на грудь и затоптался, устраиваясь там поудобнее. Эрле сморщилась — хорошо хоть без когтей! — в губы ткнулся холодок кошачьего дыхания, и она спихнула кота с себя, укоризненно при этом прошептав:
— А я как дышать буду?
"Ничего не знаю", — с невинным видом ответствовал Муркель, но обратно залезть не пытался. Правда, и на одеяле рядом с хозяйкой лежать не захотел — ушел на другой конец кровати, где и устроился у девушки на ногах, торжественно провозгласив, что их надо держать в тепле и он даже знает, кто этим теплом будет. Эрле улыбнулась ему и сама незаметно задремала.
Проболела она целую неделю. На третий день температура спала, и Эрле встала и принялась за шитье. Не то чтобы это было так уж необходимо, просто от безделья ей всегда болелось дольше — так она и объяснила велевшей лежать еще как минимум два дня тетушке Розе.
В конце недели зашел Себастьян. Принес с собой букет роскошных полураспустившихся тюльпанов, обернутых в длинные кожистые листья, с яркими продолговатыми головками цвета свечного пламени и короткими изогнутыми стеблями. Эрле восхищенно всплеснула руками — Себастьян, и где же ты эту красоту достал, зима же! — пожурила за растрату денег — и не говори, что они не дорогие, все по глазам вижу! — и умчалась за водой и хоть какой-нибудь вазочкой, потому что букет было ставить ну совершенно некуда. Потом Себастьян смущенно сознался, что не представляет, какие цветы она любит, но, может быть, она ему об этом скажет, чтобы в следующий раз он выбрал более подходящие? Эрле замахала на него руками и энергично забранилась, что никакого следующего раза не будет, ты что, и так невесть сколько потратил, а если хочешь меня порадовать — напиши лучше поздравительно-выздоровительное стихотворение — я ему только больше обрадуюсь, потому что это будет совсем твой подарок! Себастьян явно задумался, но соглашаться не торопился — как выяснилось много позже, он опасался, что Эрле начнет смеяться над его поэтическими опытами по примеру Доротеи.