Мистер Борелли, сэр! Я не хочу больше убивать. Не хочу, но должен во имя тебя, отец.
Я хочу трахнуть весь мир: Я люблю людей. Я не принадлежу земле. Верни меня к скотам.
Люди из Куинс, я вас люблю и желаю всем счастливой Пасхи. Благослови вас Бог и в этой жизни, и в следующей. И до свидания. Доброй ночи.
ПОЛИЦИЯ, побойся моих слов:
Я вернусь!
Я вернусь!
И узнаете меня — бах-бах-бах — ах!
Ваш в убийстве Мистер Монстр».
Никому не известное ничтожество стало национальной знаменитостью. Более ста детективов объединились в оперативную группу «Омега». Дикие, бредовые послания продолжались. Письма стали поступать в редакции газет и журналистам, как, например, обозревателю Джимми Бреслину. Город был в ужасе. Берковиц рассказывал, что слышал, как люди на почте рассуждали о Сыне Сэма, и получил колоссальное удовольствие от того, что они не подозревали, что находятся с ним в одном помещении. Следующий удар он нанес в Бейсайде (также район Куинс), но оба ~ и мужчина и женщина — остались в живых. Через пять дней пара в Бруклине оказалась не столь счастливой. Стаей Московиц была убита на месте, а Роберт Виоланте выжил, однако в результате ранения ослеп.
Сына Сэма наконец поймали, потому что в ночь последнего убийства он припарковал свой «форд галакси» слишком близко к пожарному гидранту. Свидетель видел, как полицейский выписывал квитанцию на штраф, и она привела к Дэвиду Берковицу. Когда за ним пришли, он просто заметил:
— Ваша взяла.
После ареста Берковиц объяснил, что имя «Сэм» относилось к его соседу Сэму Кару, чей черный Лабрадор-ретривер был не иначе как трехтысячелетним демоном, и именно он приказывал Дэвиду убивать. Был момент, когда Берковиц стрелял в собаку из пистолета 22-го калибра, но та выжила. Широкая психиатрическая общественность тут же признала его параноидным шизофреником и принялась толковать его письма. «Прекрасная принцесса» из первого послания была явно одной из жертв, Донной Лаурией, чью душу Сэм обещал ему после ее смерти.
Но для меня важнее содержания казалось то, как менялся почерк преступника. Ровный и аккуратный в первом письме, он становился все хуже и сделался почти неразборчивым. Все чаще попадались ошибки, словно письма писали разные люди. Я показал их Берковицу, но он едва ли понял, что я имел в виду. Если бы я составлял его психологический портрет и знал, как деградирует почерк, я бы предположил, что он на пределе, вот-вот сорвется и допустит незначительную ошибку, вроде парковки автомобиля у пожарного гидранта, и, основываясь на его уязвимости, разработал бы ту или иную превентивную стратегию.