– Стреляй! – раздалось во тьме ночной [15].
– Ни с места! – вскричал я, вне себя от ужаса.
Не помню, как я не слез, а скатился с дерева и очутился около заговорщиков; не помню, как я перевязал злодеев и отвел их в часть[75]. Я был в таком энтузиазме, что сам не понимал, что делаю. Помню только, что принц плакал и обнимал меня (он вдруг из медведя сделался красивейшим принцем), называя своим спасителем.
На первом допросе злодеи, конечно, ни в чем не сознавались; но по мере того, как их секли и кормили селедками, сделались весьма откровенными. Тут я открыл столько разветвлений, что сердце мое навсегда окаменело для жалости. Тут я впервые и совершенно невольно произнес то самое слово "фить!", против которого я столько ратовал и которое охотно повторяю и теперь в важнейших случаях.
Это блистательное дело принесло мне сто тысяч рублей и утвердило мою репутацию на незыблемом основании[76]. Происшествие это как раз совпало с приготовлениями к перевороту 2 декабря, который впоследствии совершен был во Франции искусною рукою Наполеона III. Потребовалась вдруг большая масса людей, умеющих владеть кастетами и сортидебалями [16]. Я не задумался ни на минуту и по первому вызову полетел во Францию, приняв фамилию мосье Мушара [17], так как не знал подлинно, понравится ли моя выходка доброй мамаше[77]. Ловкость и разнообразие, с которыми я применял кастет, были таковы, что изумили даже графа Морни. Само собою разумеется, что я получил весьма важное место при перевороте.
За это дело я получил пятьдесят тысяч франков из собственных рук... из чьих? – чувствительное твое сердце, конечно, само подскажет тебе, добрый читатель!
Он улыбался, а я... я мог только плакать!
Я положил: эти пятьдесят тысяч (все английским золотом, ибо Англия, желая окончательно унизить Францию, не мало способствовала перевороту 2 декабря) хранить навсегда в шкатулке, подаренной мне... кем? – но, наверное, и это подскажет тебе твое сердце, добрый читатель![78]
Приняв прежнюю фамилию Младо-Сморчковского, я возвратился в отечество.
В это время я впервые почувствовал, что и для меня наступило утомление, этот неизбежный спутник той изнурительной деятельности, которой я предавался в течение всей моей жизни. Я понял, что настало время, когда я могу следовать моим наклонностям лишь на свободе, то есть не всегда и не во всяком случае, ко лишь тогда, когда сам сюжет невольно увлечет меня за собою. Я предложил руку и сердце прелестной маркизе де ла Кассонад [18] и, получив за ней пятьсот тысяч в приданое, удалился от дел.