Я махнул рукой:
— Да травите, чего хотите.
Шурка быстренько разлил по кружкам.
— За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
— Поплыли, славяне!
И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил — примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, — и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как — будто бы! — кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
— Это уже легенда, — сказал "дед", — Но — приятно и легенду послушать.
Тут постучали в окошко — дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился — с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще, все в каюте не поместились, стояли в дверях, и кружки пошли по рукам. И началось, конечно, все по новой — и разговоры и тосты…
…Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
Веселое течение — Гольфстрим!
Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер еще в корму — не знаю уж, по какой такой милости, — и летим мы так до самого Кильдина, главная забота — свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
Ну, теперь-то нас «Молодой» тащил. Мы только на буксирный трос поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу видели перед собою: днем ее дымки, ночью — ее огни. Потом она ушла за горизонт.
И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы — и так молвил.
— А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
— Ты, боцман, сходи поспи, — Серега ему посоветовал. — Нас же по приходе в док поставят.
— До дока мы еще в порт должны прийти. А на чем? Срам, а не пароход.
Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрябки, стальные щетки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там "воронье гнездо" белилами и чернью, покрикивали зычными голосами: