Гумилев сделал глубокий вдох, стараясь не думать о том, что воздух в камере кисловатый и затхлый, как всегда бывает в помещении, где живут, едят, спят двадцать человек, которых, к тому же, водят в баню только раз в неделю. В конце концов, подумал он, запахи — это очень субъективно, если бы я был эскимосом, то для меня не было бы аромата лучше, чем запах сырой рыбы, а если бы я родился бушменом, то приходил бы в восторг от дымка тлеющего в очаге буйволиного помета. Объективно только наличие в воздухе кислорода, а его здесь достаточно, иначе у меня болела бы не нога, а голова…
И все-таки старая рана напомнила о себе неспроста. Он окончательно убедился в этом, когда после утренней поверки к нему подскочил мелкий блатной Филя и торопливым шепотом протараторил в ухо:
— Приходи в десять на зады литейного цеха, с тобой говорить хотят.
— Погоди, — он цепко схватил Филю за рукав и притянул к себе, — кто хочет?
— Узнаешь! — огрызнулся блатной и резким движением вырвал руку.
Тут же подошел Томаш, большой и надежный, загородил Филе дорогу.
— Что случилось, Лев? Что этому шмендрику от тебя нужно?
— А ты вообще не суйся куда не надо, чудило чешское, — завелся блатной. — Не с тобой разговор!
Впутывать Томаша не хотелось, и Гумилев махнул рукой.
— Ладно, пусти его. Что о шестерку мараться?
Вместе с Томашем пошли к умывальникам. Запасливый чех извлек из кармана робы газетный кулечек с зубным порошком, протянул другу.
— Возьми, Лев, у тебя, кажется, кончился.
— Ты разоришься со мной, Том! — Гумилев аккуратно отсыпал маленькую щепотку порошка себе в ладонь. — Никогда не умел экономить, каюсь.
— Надо учиться! — улыбнулся Томаш. — А то я уйду на волю, кто тебя будет опекать?
— Вот еще! — обиделся Гумилев. — Опекать! А кто тебя от Магоги отмазал, забыл?
— Нет, не забыл. Кстати, зачем все-таки к тебе Филя подходил?
— Шепнул, говорить со мной будут. А кто — не сказал.
Томаш помрачнел.
— Сам как думаешь?
Гумилев осторожно насыпал порошок на новенькую, с жесткой щетинкой зубную щетку — выиграл неделю назад в карты у богатого бухарского еврея Финкельмана — и с удовольствием принялся чистить зубы.
— Не жнаю, Том, — пробормотал он, — может, Ржавый жа штарые дела… может, Жухряч опять баллоны катит… ражберемша, в общем.
— Хочешь, я с тобой пойду? — в голосе Томаша не было особенного энтузиазма, да оно и понятно — та еще радость вписываться не в свою разборку с авторитетными блатными — но Лев знал, что если он скажет «хочу», Томаш пойдет и будет прикрывать ему спину.
— Нет, — сказал он, сплевывая белую от порошка слюну. — Сам разберусь.