Потом наступило расслабление, бездумная задумчивость, навеянная тихим, проникновенным тенором в левом краю стола. Протяжно, с чувством ритма, затянули песню на незнакомом языке. Каждый вступал в хор по мере того, как высвобождался из сгустка собственного пафоса, не расставаясь, однако, с ним насовсем, скорее, расширяя его, делая прозрачным, привнося в собственный жар еще и наружное тепло.
Годар, высвободив на секунду обе руки, взял ладони своих соседей поудобней и, крепко стиснув их, не выпускал до конца песни.
Пели негромко и печально. О непонятном. Тревога нарастала. Но хор становился громче, и дружные, стройные голоса единодушно устраняли тревогу. Она возвращалась. Ее устраняли опять. Ярость, нежность и бездумная задумчивость чередовались. Три этих состояния внезапно слились воедино, когда один из поющих опустился на стул, положил на колено гитару и властно провел по струнам. Песня замерла. Большеголовый парень в темно-синем кителе с серебристыми погонами без всяких знаков, в синих форменных рейтузах и узких сапогах, с такой же, как и у всех офицеров, саблей на боку, отличался от других только цветом широкой шелковой ленты через правое плечо, которая служила, видимо, единственным знаком различия. Лента у парня с гитарой была бежевой. Склонившись над инструментом, он сосредоточенно терзал струны, заставляя их повторять все изгибы и изломы песни. Тревога стала полней. Она огрызалась, трепеща, наступала, раздуваясь от гнева. Но и боролись с ней яростней. Все смотрели с волнением, как струится пот по рябым щекам большеголового офицера, как темнеют, увлажняясь, густые рыжие волосы. Иногда он поднимал лицо и глядел вдаль невидящим взором, полным суровой нежности. Тогда Годар думал, что он – позер и, одновременно, мучился от неуместности, несправедливости своих подозрений.
Всего витязей – так, по-старинному велеречиво, именовали в странной стране сотенных командиров королевского войска – было девять, не считая Годара. Все были молоды, едва ли не одногодки – его одногодки. Между ними пребывали четыре девушки в декольтированных вечерних платьях, сплошь в шелках. Он видел таких девушек разве что на иллюстрациях к романам девятнадцатого века. "Под какое время они стилизируют?" – подумал он с интересом. – Надо выбрать, как здесь держаться." Музыка уходила постепенно, выбивая из сил гитариста. Он заиграл мягче, приглушенней, словно моля об отсрочке. Но музыка все-таки увернулась, вылилась в чистый, замирающий звук одинокой струны. Потом раздался шум последнего, басового, аккорда, похожий на суровый хлопок дверью. Офицер с бежевой лентой, высвободившись от гитары, резко встал.