Джереми поднялся по ступенькам и вошел в вагон. Все его чувства были обострены до предела; он готовился в любой момент уклониться или отпрыгнуть в сторону, если прячущийся в комнате враг бросится на него. Внутри вагона слишком темно, предметы обстановки оставались почти неразличимыми. Пользуясь узостью окошек, ночь здесь вступила в свои права раньше, чем снаружи. Сначала Джереми услышал шаги, а затем увидел ее собственной персоной — фигуру, буквально прыгнувшую ему навстречу, — и застыл на месте. Она подняла руку, собираясь его ударить; Мэтсон не шевельнулся, не сделал ни малейшего намека на попытку защититься — и получил сильную, полновесную пощечину.
— Как ты мог подумать такое?! — закричала Иезавель; в голосе ее слышалось рыдание.
Несмотря на темноту, Джереми узнал ее сразу — по фигуре, походке и запаху духов.
— Хэмфрис явился к нам домой и пересказал твои бредовые речи о Фрэнсисе. Его сына похитили! Чего же тебе еще надо, а?! Скажи, Джереми, чего же еще — чтобы он сам умер?! Но и тогда ты станешь терзать его бренные останки! Да что он тебе такого сделал, в конце концов?!
Резко развернувшись, она стала нервно ходить по комнате взад и вперед, передвигаясь короткими, стремительными рывками. Джереми выпустил воздух через нос; внезапно он почувствовал, что пары алкоголя и усталость давят на него гораздо сильнее, чем минуту назад. Взял спичечный коробок, чиркнул спичкой и зажег бензиновую лампу — свет лизнул велюр и деревянную обшивку стен. Иезавель наконец остановилась прямо перед Мэтсоном; отражая тусклый свет лампы, ее глаза сверкнули нефритом, черным деревом и слоновой костью. Иезавель была прекрасна: безукоризненно правильные черты лица, гладкая кожа, напоминающая дорогую фарфоровую статуэтку, розовые губы, пленительные локоны волос… Красота ее сияла подобно драгоценному камню; Джереми любовался ею как совершенным произведением искусства; родинка в центре ее щеки была словно автограф великого мэтра…
— Только не говори мне, что все это из-за меня, — сказала она тихо, но даже в этом шепоте явственно слышалось сомнение.
На кончиках длинных ресниц трепетала кайма слезинок; затем Иезавель продолжила еще тише, дрожащим от страдания голосом:
— Почему ты не можешь забыть меня, Джереми?
Он выпрямился, задрав голову выше, чем это необходимо; руки безвольно висели по бокам. Сглотнул слюну, быстро налил себе полную рюмку виски и тут же залпом выпил.
— Пожалуйста, не нужно отыгрываться на нем, — прошелестела Иезавель. — Он — единственный близкий мне человек, и ты это знаешь.