Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть не успел, потому что поскорей опять зажмурился.
Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?
И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят – вроде по-русски, а вроде бы и нет.
– Посвети-кось.
Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал:
– Гли, ликом бел, пригож, недырляв.
В другой ситуации Ластик, возможно, почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас.
– Росток не велик ли? – засомневался страшный Клюв. – Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится?
– Гожий мертвяк, влачим, – решил Митьша (похоже, он тут был главный). – Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро.
Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-то таким пахучим, что он едва не расчихался.
Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой – ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух.
Слух снабжал информацией скупо.
Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.
Фр-р-р-р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.
– Но, дура, балуй! Ага, лошадь.
Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то – вроде мешковиной.
– Пошла!
Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.
– Чудну, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.
Митьша ответил:
– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.
– Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?