, с осуждающим лицом, сморщенным как чернослив. Денег всегда не хватало, и, естественно, она старалась прежде всего обеспечить собственных детей.
Его разобрал гнев, когда он представил ее, тоненькую, потерянную маленькую девочку, с большими медовыми глазами, всегда державшуюся в сторонке, как часто было и с ним, девочку, которая так и не обрела семью. Для него то время это было лучшим за все его детство, но такое обращение с Анной приводило его в ярость.
— А что кузены? Ты видишься с ними или переписываешься?
— Нет, мы никогда не были близки. Мы прожили так же, как большинство детей, сведенных вместе, но у нас было мало общего. Все они рано или поздно поуезжали с фермы, и я не знаю, где они сейчас. Думаю, я могла бы найти их, если бы захотела, но не вижу в этом смысла.
Почему-то он никогда не мог представить, что Анна совсем одна в этом мире, или то, что в их прошлом есть нечто общее. Его потрясло осознание того, что она, пусть и по-другому, но тоже была лишена заботы. Правда, ее никогда не били, и, возможно, поэтому могла тянуться к кому-то, могла выражать свою любовь. С тех пор, как он себя помнил, он научился ничего не ждать, не надеяться и ни с кем не сближаться, потому что это могло заставить его раскрыться и позволить другим причинить ему боль. Он был рад, что Анне не знала такой жизни.
И даже в этом случае, для нее, наверное, было не так-то легко сказать ему, что она его любит. Замкнулась ли она в себе, когда он отверг ее? Именно это он и натворил, напуганный и отшвырнувший ее любовь. Следующим утром он страшно боялся, что она и на дух не будет его выносить после того, каким образом он ее покинул. Но она приняла его обратно, и благодаренье Богу, любила не только его, но, похоже, и его ребенка. Иногда это казалось совершенно невозможным.
— А что с той приемной семьей, в которой ты в конце концов остался? Ты им звонишь или навещаешь?
— Нет. Я не видел их с тех пор, как закончил среднюю школу, собрал свои вещи, и уехал. Но они и не ждали, что я буду поддерживать с ними отношения. Я поблагодарил их и попрощался, и, полагаю, этого достаточно.
— Как их звали?
— Эммелина и Гарольд Брэдли. В общем-то, они были хорошими людьми. И они оба старались, особенно Гарольд, но, увы, не существовало способа, которым они могли бы превратить меня в их умершего сына. Это всегда читалось в их глазах. Я был не Кенни. Казалось, Эммелина постоянно досадовала на то, что ее сын умер, а я все еще жив. Они старались не касаться меня, если этого можно было избежать. Они заботились обо мне, дали мне угол, где я мог оставаться, одежду, еду, но не выказывали никакой привязанности. Когда я уехал, они облегченно вздохнули.