— Канская Тамга дается только общим решением людей наших гор…
— Неправда. Ты сам это знаешь, старик. Кан Кудым получил ее от своего увтыра. Кан Реда получил Тамгу от тех, кто потом, изгнав соплеменников, назвал себя «вису». Кан Атыла взял ее себе сам. Еще нужно вспоминать, старик?
Шаман долго молчал, сокрушенно качая головой.
— Но тебе не удержать ее, хакан, — наконец сказал он. — Почему?
— Я помню историю про сына хакана Кероса. Он ведь поменял свою тамгу русскому мальчику на серебряный крест…
Асыка недобро усмехнулся.
— А когда Керос хотел за это лишить сына родства, сын убил отца и в двенадцать лет сам стал хаканом, завладев его тамгой, — закончил историю князь. — Но это было давно, старик. Я думал, что у тех событий на Мамыльском пороге осталось только три свидетеля — я сам, русич Калын и моя жена Айчейль, ламия…
— Свидетелем тому был не я, а мой брат. Он уже состарился и умер, хотя был младше меня. Смотри, хакан, какой я дряхлый — ноги меня не слушаются, глаза слепнут, волосы поседели… А ведь я тебя моложе. Почему же ты не стареешь? Ты и вправду бессмертен, хакан, как все хумляльты и ламии?
— Ты ведь лучше меня знаешь порядок вещей в мире, старик. Бессмертен любой, кто не доделал своего дела.
Два высоких идола — богатыри Играмшор и Шавельшор — держали тяжелую балку ворот, ведущих в пределы Мертвой Пармы. За воротами стеной стоял погибший лес. Наверное, такие же леса растут на проклятых островах Пети-Ур в ледяном полуночном океане, по которым в вечной тьме, стеная, скитаются души предателей. Пам чувствовал, что в этих высохших и окаменевших стволах нет ничего и никого — ни духов, ни кулей, ни демонов. Разве что злая мансийская ведьма Таньварпеква заглядывала сюда, но сразу же мчалась дальше на своем седом волке-людоеде Рохе. «„Холатур“ — так манси называют Мертвую Парму», — вспомнил шаман.
— Зачем тебе Канская Тамга, князь? — спросил он, первым шагая по чернеющей во мху тропинке.
— Настало время войны.
— Ты хочешь изгнать русов? Чем они тебе мешают?
— Ты и сам знаешь ответ, старик.
Шаман концом посоха сдвинул с пути белую ветку с семью скрюченными пальцами.
— Рус русу рознь, — сказал он. — Новгородцы — да, это волки, рвущие живое мясо. Но московиты идут к нам с миром. Они строят здесь свои селения, растят своих детей и, как мы, терпят притеснения от своего кана. Но ведь русский кан не жаден. Казани мы платим харадж в три танги с лука, а ясак русов вчетверо меньше — всего два соболя. Даже самый захудалый охотник сможет за год добыть двух соболей, чтобы откупиться от кана русов.