— Через месяц, год, может, пять лет, — начал он резко, здесь будут франки. Я знаю, что говорю. Я видел их в разных местах. Это будет конец всему.
— В этом мире располагает Бог, а наша участь — предположения, — отозвался Сигулий. Одутловатые веки почти прикрыли его зрачки, слившись с набрякшими мешками под глазами. — По волнам плывем.
— В наших силах плыть по волнам в угодном Всевышнему направлении.
— И слишком мудрено говоришь для солдата…
— Ты понимаешь меня. Нашествия германских племен не остановить — ни ты, ни вся Галлия с Аквитанией и бургундами вкупе не задержат их ни на один день. Рим пал, а был не так уж слаб…
Веки дрогнули, приподнялись.
— Пугаешь?
— Нет. Разве посмел бы я прийти для того, чтобы пугать? Слушай, Галлия охвачена бунтами, ересь взбудоражила страну, перевернула все, обессилила все, к чему прикоснулась. — Даброгез говорил ровно и размеренно, лишь пальцы теребили складку плаща.
— Я посажу на кол этого мозгляка-проповедника.
— Их сотни, а может, уже тысячи. Они и им подобные, не подозревая того, играют на руку германцам. Ты знаешь сам.
Сигулий снова прикрыл глаза, провел ладонью по обширному животу, прихлопнул.
— Да, я знаю, что творится в моей стране, не ты ли будешь поучать меня, чужеземец? Ты ведь и сам варвар?
Даброгез поежился, серые глаза его подернулись пеленой.
— Ты прав. Но не о том речь. Я хорошо знаю Рим: и метрополию, и провинции. Изнеженные патриции так не знают своей страны, как я. И я знаю варваров. Ты угадал — я варвар, но не франк, не алеман, не вандал… И мои сородичи добивали Империю, их было меньше, чем германцев, они пришли из других земель — ты не слыхал о них. Я — варвар, и я — самый зрячий изо всех римлян. Не гордыня и грезы движут мною — расчет и уверенность.
Сигулий молча встал, отошел в угол, погрел руку над пламенем толстой сальной свечи.
— Скоро зима, — проговорил еле слышно, будто самому себе.
Сверху, с темного отсыревшего потолка, капало. Даброгез дождался, когда глаза Сигулия снова встретятся с его взглядом.
— Галлия обречена, как был обречен и Рим. Лавину нельзя остановить, когда она волей рока низвергается вниз. Нельзя! Но внизу она рассыпается на камни, валуны, песок и пыль. Они не страшны даже ребенку — стоит им только застыть. Волны разбивают самые крепкие корабли, но сами разбиваются о скалы — и остается жалкая, бессильная пена. Лавина варваров рассыпалась по метрополии. Волна их мощи разбилась о Рим. Да, сокрушила его, но и сама обратилась в пузырящуюся пену.
В свете свечи на лице Сигулия заиграли резкие тени. И снова на Даброгеза смотрели безучастные глаза распятого префекта. Сколько он уже встречал таких глаз!