– Но тебя ведь Линус не кусает, если ты его перекладываешь, – напомнила я.
– Но если ткнуть его в мордочку, он кус-саетс-ся!
Когда Макс говорит про Линуса, я не могу удержаться от смеха, особенно если он поминает Линусову мордочку: он при этом изображает, будто зажимает Линусу пасть.
– Линуса нужно брать за живот. – Это все знают, кто со мной спал.
– Но это же опасно, если он целится пастью прямо тебе в глаз! – Прокричав слово «глаз», Макс указал на свой собственный.
– «Женщине моей мечты придется примириться с тем, что временами я изрядный хлюпик», – передразнила я Макса хнычущим голосом.
– Думай что хочешь, но я временами вовсе не изрядный хлюпик.
– Ага, ты все время такой.
– Нет!
– Да!
– Не важно, – сказал он так, будто это слово писалось раздельно, и улыбнулся, – когда я ее повстречаю, то стану звать Крольчонок.
– Прозвище заранее не придумывают. Оно должно само появиться.
– Ну, я постараюсь – уж очень это мило.
– Александра называет меня Печенюшкой, а иногда Печенькой. Сегодня она обозвала меня Печенищей, но обычно Печенюшки с нее вполне хватает.
Александра была моя новая лучшая подруга; она всех знакомых девушек звала Печенюшками. Наверное, услышала это у кого-то, решила, что ей нравится словечко и присвоила его.
– Мне нравится Крольчонок.
– Ну, Крольчонок для любовницы подходящее прозвище – вы ведь, небось, будете трахаться, как кролики. Но прозвище нельзя придумывать заранее. Оно придумывается само! Вон, я Линуса зову то Лапшой, то Медвежонком, то Бутербродной башкой – в зависимости от настроения. А меня зовут разве что милочкой. Ужасно скучно.
– Или Рыжей. – Он дернул меня за прядь волос.
– Не-а. Вот, казалось бы, меня все должны звать Рыжей, а не зовут. Мне всегда хотелось, чтобы Гэйб меня так звал, – из-за «Филадельфийской истории» с Кэри Грантом и Кэтрин Хепберн. Грант зовет ее Рыжей, и это звучит одновременно и властно, и покорно. Да. У меня никогда не было прозвища, никогда. Разве что Лосиха в старших классах, но не будем об этом, а то я заплачу.
Макс поцеловал меня в лоб.
– Ладно, Рыжая, об этом не будем.
С этими словами Макс поскакал по проходу, набирая скорость, чтобы вскочить на заднюю перекладину тележки и прокатиться. Именно поскакал, Боже ты мой.
Завидев его на запятках тележки, я остановилась и встряхнула головой. Неужели это тот самый парень, которого я раздевала при свечах, который вызывал у меня в памяти песни Норы Джонс? Эх, хорошо бы он мне не Нору Джонс напоминал, а что-нибудь пожестче, панк-рок, например. Нора Джонс и детский лепет! Столько лет мы с Максом знакомы, а он не изменился – все тот же мальчишка. Только тогда он не на тележке катался, а на скейтборде по нашему офису. Он заканчивал изучать программирование в Принстоне и подрабатывал у нас летом. Я тогда встречалась с Гэйбом, но Макса тоже приметила – такие красавцы не могут не бросаться в глаза. Он был хоть сейчас на рекламу диетической кока-колы – ямочки, загар, упругая походка. А еще копна льняных волос, синие-синие глаза, орлиный нос и самая потрясающая улыбка, какую я только видела. Он носил на шее тонкий кожаный шнурок, и я иногда воображала, как притяну его к себе за этот шнурок. А вот чего я тогда не знала: он был в группе поддержки своей спортивной команды – в таких обычно участвовали одни девчонки, – подкрашивал волосы и указывал в числе своих хобби вязание и садоводство. «Ну и что? Там, где я вырос, принято было участвовать в группе поддержки», – говорил он.