Моя собака любит джаз (Москвина) - страница 42

— Неважно чем, — подвел итог Гавриил Харитонович. — Главное, покрыть себя неувядаемой славой.

Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящен у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи веревочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:

— Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.

А папа:

— Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?



Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами — вся в жёлтом! И я смотрел на нее, смотрел и даже когда не смотрел — смотрел. Народ построился друг за другом. У всех, как у одного, завязаны шнурки.

— Пошёл! — крикнул физкультурник.

Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.

Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:

— Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?

— Дураков нет, — ответил непобедимый Крюков.

— Есть, — сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она, наконец-то, посмотрела на меня.

— Тогда пошел! — крикнул физкультурник и засек время.

Черный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал и, уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать — это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:

— Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!

Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю — что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.

Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.

Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал — видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..

Я шёл на лыжах по сухой, растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.