И одними из самых позорных страниц батальона явились факты коллективного дезертирства, о которых вспоминать вдвойне тяжело и неприятно. И вдвойне неприятно видеть, как спустя годы, воспользовавшись тем, что настоящих бойцов — очевидцев тех событий, обличавших дезертирство и готовых впредь и впредь обличать его, становится всё меньше (смерть всегда нещадно косит тех, кто верен долгу), беглецы стали «выползать» из небытия, желая реабилитировать себя в своих собственных глазах и в глазах неискушенных слушателей историями о несуществующих подвигах.
Впервые мы столкнулись с дезертирством после первого боя в Грозном.
Проявление трусости у отдельных солдат случается намного реже, чем проявление коллективного состояния паники. Страх на войне чаще всего бывает стадным, и заражает этот вирус толпу с поразительной скоростью.
Морально подавленные предательством неизвестных лиц, кинувших нас накануне в хорошо устроенную засаду, хмурым утром 9 марта казаки батальона выходили на общее построение.
Разноречивые слухи о потерях боевиков, которые позднее в более полном объеме принесли нам стоящие на блокпосту у въезда в Грозный ОМОНовцы, пока были очень скудны, и они ещё не вложили в нас чувство гордости за итоги вчерашнего боя.
Мы пришли в Чечню, в большинстве своём, окрыленные красивой, но далеко не сбыточной мечтой установления казачьей справедливости на левобережье Терека. Мы верили в эту сказку, лелеяли её в многочисленных беседах у костров, в палатках, в окопах в те дни, когда батальон базировался на окраине станицы Червлённой. Мы верили в неё даже сидя верхом на броне на марше по хребту, огибающему Грозный с севера, когда нас оторвали от древних гребенских земель и кинули для освобождения города, который опять почему-то оказался в руках боевиков.
И где была эта мечта теперь, на второй день после боя?
Да и была ли эта мечта вообще? Казалось, что суровая реальность, увиденная нами теперь, была единственной главной составляющей того мира, в котором мы очутились.
Единственной… И более кругом ничего…
Посреди полевого плаца на носилках лежали тела погибших казаков…
Мы шли прощаться с товарищами…
Строимся… Выступающие офицеры о чём то говорят, но слова их не доходят до сознания, как будто слова эти существуют в отдельном мире, отгороженном от нас невидимой преградой.
Тоскливо и гадко на душе… Хочется курить…
Ш-ш-ш-ш…
Дуновение некоего шороха пронеслось среди казаков, на какое-то мгновение перенацелив их внимание на отдельно стоящую группу бойцов.
— Дезертиры…
Это была серая безликая масса. И характеризуя так эту толпу, я не погнался за красивым звучным словом — дезертиры для нас были именно серыми и безликими. Они стояли безоружные, и глаза их уткнулись в землю. Они боялись поймать взгляд ненависти и презрения, и утопали всё больше и больше в трагедии своего самоуничтожения.