Ответом ей был скрежет зубов и глухой лай; это скрученный в дугу монашек изрыгал страшные ругательства.
– Вот так и проклинают Ее святоши и Ей же молятся! – печально улыбнулась Кама. – И любят, ненавидя! И взывают, проклиная, и называют порочным собственное зачатие и святыню материнского лона!
– А сами-то откуда взялись? Не из тех ли ворот, что и весь народ? – грубовато рассмеялась Мария.
– И пока не поклонится русский человек Земной Матери, Любви великой и кровному братству, не будет в русских душах ни силы, ни счастья! – проговорила Кама. – Отнесите крест в госпиталь, – приказала она сестрам Поляковым. – Мощью земной можно врачевать самые глубокие раны. Тех, кого вам удастся поднять к утру, выведите за стены, остальных не спасти от расправы.
Девушки-солдаты ушли. Кама и Звягинцев вдвоем поднялись на галерею церкви Иоанна Лествичника. В просветах арок недвижно застыли колокола. Кама по именам называла великие голоса Кремля: Реут, Медведь, Красный, Голодарь, Лебедь, и колокола отзывались ее голосу тихой дрожью. Звон расходился кругами над темной и тихой Соборной площадью.
Они прошли несколько узких крутых лестниц-переходов и поднялись на столп Ивана Великого. Над ними клубилось облаками ночное небо, внизу залег ночной ощетинившийся город. Проснувшиеся галки шумным табором поднялись в небо и черными угольями рассыпались по золоченым карнизам Успенского собора.
Кама оперлась о барьер верхней площадки. Ее глаза были закрыты, и тело, казалось, внезапно обрело упругость полета. Волшебное лицо светилось ярко и ровно, как подтаявшая восковая свеча с упавшим внутрь фитильком. Нежный лик с яркими губами был загадочно-отрешенным и чувственным, точно у васнецовской Дивы-Птицы. Николай снял фуражку и остался стоять с обнаженной головой, ожидая, что скажет она, а может быть, в ее глубоком молчании и в опущенных долу глазах он прочтет то, что свершится уже сегодня, и все с тем же молчаливым поклоном примет свою участь.
– Если хочешь, уйдем со мною.
– Я остаюсь! – ответил Звягинцев.
– Иного ответа я и не ждала. – Она взяла его лицо в свои теплые ладони и, почти касаясь губами его губ, прошептала: – Льется кровь, и больше нет надежды. На этой войне не будет правых и виноватых, поэтому ты не должен никого убивать. – Ее голос, низкий и звучный, вызывал в нем звонкую дрожь. – Завтра будет бой; беспощадный и лютый. С одной стороны будет горстка русских мальчиков, верных долгу и присяге: с другой – обозленные, черные от фабричной копоти рабочие. Победители зальют кровью Кремль, пощады не будет никому. Те, кто примет условия плена, будут разоружены и расстреляны, всех не сдавшихся и утаивших оружие тоже расстреляют. Я не смогу спасти тебя, но могу спасти твое оружие, твою саблю.