Я взялась за виски и тоном сомнамбулы сказала Ляме, сама поражаясь своим словам:
— Весь алфавит делится на пять рядов. В каждом — пять букв. Каждая буква обозначается двумя стуками — раздельными и частыми. Первые обозначают ряд, вторые — место буквы в данном ряду.
Потрясенные открытием, перебивая друг друга, забыв на минуту об опасности подслушивания дежурным надзирателем, мы составили нашу первую передачу. Она была коротка.
— К-т-о в-ы? — спросили мы своего соседа.
Да! Все было правильно. Мы почувствовали через каменную глыбу восторг нашего адресата. Наконец-то поняли! Увенчалось успехом его беспримерное терпение.
— Там-там-там-там-там! — Этим радостным мотивчиком он отстукал, что понял нас. С тех пор именно этот стук стал условным знаком взаимопонимания.
И вот он стучит нам ответ. Теперь уже не дурочкам, которым надо тысячу раз повторять "привет", а понимающим людям, которым он сообщает свое имя.
— С-а-г-и-д-у-л-л-и-н!
— Что? Сагидуллин?
Ляме это имя ничего не говорит, но мне... Стучу гораздо смелее:
— Тот самый?
Да, он подтверждает, что он "тот самый" Гарей Сагидуллин, имя которого уже много лет упоминается в Казани только с суффиксом "щина". "Сагидуллинщина". Это был один из разделов программы в сети партийного просвещения. Буржуазный национализм. Султангалеевщина и сагидуллинщина. Но ведь он был арестован в 1933 году. Как же попал сюда сейчас?
За стеной почувствовали мое смятение. Поняли его причину. И вот я принимаю передачу:
— Был и ос-тал-ся ле-нин-цем. Кля-нусь седь-мой тюрь-мой...
А дальше уже что-то совсем непонятное:
— Верьте мне, Женя!
Откуда он знает, что я Женя, откуда через стенку при такой изоляции узнал, кто сидит рядом? Мы переглядываемся испуганно. Слов не надо. И так ясно. Призрак провокации встает перед нами.
И он опять почувствовал, что означает наше замешательство. Терпеливо все объяснил. Оказывается, и у него в оконном щите есть щелка. Давно видел нас на прогулке. Узнал меня, так как знал в лицо, хоть и не были знакомы. Видел меня в Москве, в Институте красной профессуры. Сидит один. Привезли на переследствие. Предъявляют дополнительные обвинения. Пахнет вышкой.
С этого момента наши тюремные дни насытились интересным содержанием, хотя внешне ничто не изменилось. Уже с утра я мечтала о послеобеденном часе смены дежурных, когда они, сдавая один другому свое людское поголовье, несколько отвлекались от подглядывания в глазки и подслушивания. Тогда наступал самый удобный час для стенного телеграфа.
Новый мир раскрывался передо мной в лаконичных стуках Гарея. Мир лагерей, ссылок и тюрем, мир трагических развязок, мир, приводивший попавших в него людей то к полному душевному краху, измельчанию, опустошенности, то к рождению настоящего мужества.