— Пани Ласак! — кричу я.
— Теперь я вам все сказала.
— Нет! Теперь вы должны сказать больше. Этого недостаточно.
— Не скажу больше ничего. Только на суде.
— До суда еще далеко.
— А мне — близко. Бог долго ждать не станет.
— Почему вы убили этого немца? Ведь это ложь, пани Ласак!
— Нет. Я говорю правду. Как только он приехал, я сразу решила, что убью. И убила.
— Но ради чего, пани Ласак? Зачем?
Она быстрым шагом подходит к своему комоду, выдвигает ящик, на постель летят какие-то бумажки, тряпки, четки. Наконец она достает фотографию.
— За него. — Подает мне снимок, пожелтевший, словно образки святых из ее молитвенника. На меня смотрит молодой деревенский парень в рубахе с открытым воротом. Руки сложены на груди. Он высокий, полный сил. На заднем фоне виден пасущийся на лугу белый конь. Великолепный белый конь.
— За сыночка… Они поставили его у гумна, одинешенького, как Иисуса перед распятием. И тот, высокий, выстрелил один раз. Невестка бросилась ему в ноги и кричала, чтоб больше не стрелял. Но он выстрелил еще раз. А я стояла с малым внучонком на руках и только чувствовала, что у меня холодный камень вот здесь… Вот в этом месте.
— Кто стрелял? — У меня пересохло в горле.
— Немец. Высокий. Морда как у лошади. И смеялся. Зубы оскалил, как конь, когда его овод ужалит. Похож был…
— На этого? Но ведь не тот же самый! Когда убили вашего сына, этот был еще мальчишкой!
— Не знаю. Он так же смеялся, по-лошадиному.
— Пани Ласак!..
— Вы обо мне не беспокойтесь. Я прожила свой век.
— Но это же невозможно! Ведь вы сами знаете, и вам доктор Бакула говорил, что он умер от сердечного приступа и…
— Ага… От сердца! — Ласак расхохоталась. — О н один знает, как все было на самом деле…
— Кто? Кто, ради бога, кто?
— О н, — отвечает женщина серьезно и поглядывает на потолок. Смотрит выжидательно на меня, но без тени страха. Ибо все, чему было суждено свершиться в ее жизни, уже свершилось. Теперь нужно только терпеливо ждать конца, который — как она глубоко верит — зависит от воли всевышнего. Я же ей безразличен. Она открыла мне свою тайну даже не как исповеднику, а просто как человеку, который случайно очутился на некоторое время под одной с ней крышей.
— Вы мне рассказываете сказки! Невозможную ерунду, пани Ласак. О н существует только в вашем воображении. К тому же немца не отравили, а убили тростью.
Ласак снисходительно усмехается.
— Идите за мной.
Она выходит, старательно оправляя свой черный платок. Запирает дверь, прячет ключ в карман широкой черной юбки. Ведет меня по коридору, в котором наверняка назначают друг другу свидание все сквозняки, блуждающие по замку. Открывает какую-то дверь, и мы оказываемся в кухне. Кухня огромная, выложена старым кафелем и напоминает баню в провинциальном городишке. Печь гигантских размеров. Пахнет посудой, кореньями, мокрой штукатуркой. Ласак наклоняется над ведром и достает оттуда стебельки какой-то мокрой травы. Протягивает их мне.