— А-а-а!
Она едва не танцевала у труб, судорожно изгибаясь под плетью и добела сжимая половинки: казалось, боль переходит все границы, каплями жидкого огня растекаясь по спине, по ногам, скользя по бедрам. Но это был не огонь — это со свистом летала плетеная из кожи змея, доставая своим жалом то плечи, то бедра, то ляжки и снова впиваясь в плечи…
Аленка не могла сдержать ни тела, ни голоса: дергаясь в петлях, отчаянно мотая головой, звонко выкрикивала мучительное «А-а-а!» и мечтала только об одном — стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться от этой полосующей ленты жидкого огня.
Отсчитав пятнадцать плетей, Мордвин вернулся к столу, где его дожидался самогон. Глотнул прямо из банки, накручивая градус хмеля, сунул к лицу рукав, втянул прокуренный запах и вернулся к девушке. Опустив голову, она негромко постанывала, тяжело дыша после пережитого напряжения.
— Ну-ка, проверим, как там наши грудки? — ладони снова стиснули юную плоть, огладили тяжеловатые, налитые здоровым соком холмики.
— Вот и хорошо — не тронули их плеточкой… А спасибо кто дядюшке Федору скажет? А когда попку наказывали, передочек не пострадал? Как он там? — и жадная ладонь прижимается к лобку, накрывает треугольник волос.
Аленка сильно сжала ляжки, глухо сказала:
— Не надо…
— Как же не надо? Проверим! И вот ляжечки наши ровные, гладкие, в самой красоте — и полосок то всего три, зато танцевали как красиво! Ну, прямо балерина! А еще красивее попкой вертела, только стискивала ты ее уж больно жалобно…
Еще пятнадцать ударов — после них Аленка уже не столько стояла, сколько висела на привязанных петлями руках. Все тело блестело от пота, судорожное дыхание все еще доносило чуть слышный стон «Больно…», а гибкая девичья спина была наискось и вперехлест расписана багрово-красными полосами.
Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо — дурной темной кровью…
Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая — кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он бьет ее… В голове вертелись смутные обрывки мыслей — заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны… Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно…