И глядя на счастливые лица молодоженов я почувствовала, что хочется плакать. Нет, не теми сентиментальными слезами, что часто случаются на подобного рода церемониях. Это были злые слезы зависти и обиды. Нет, мне не нужен был Диего. Мне вообще не был нужен никто из известных мне мужчин. Секса без взаимных обязательств мне хватало, спасибо Мориарти. А все остальное…. Я одиночка. Ни от кого ничего не жду, никому ничем не обязана — красота, верно?
Но почему ж так больно смотреть на чужое счастье?
С торжественного обеда (или ужина) я исчезла, как только представилась возможность. Оставаться единственным трезвым человеком в стремительно напивающейся компании — та еще радость. Я никогда не пью накануне вылазки на пустоши — даже если предстоит всего лишь дорога домой, случиться может что угодно. Стакан газировки в руке какое-то время сходил за виски с содовой, а как только веселье стало буйным я тихонько распрощалась с Анжелой и ушла из бара.
Надо бы заглянуть к отцу, он просил не уходить не попрощавшись, но вместо этого ноги сами понесли обратно в церковь. Отец Клиффорд должен быть там. Я никогда не была особо религиозна, но его смиренное служение напоминало о том, что людей делает людьми нечто за гранью ежедневного выживания. Высоколобые могут сколько угодно твердить, что обезьяна стала человеком, взяв в руки палку. По мне, человек стал человеком, лишь когда впервые поднял глаза к небу и увидел в нем свое отражение.
— А, виновница торжества явилась — улыбнулся пастор.
Я смутилась:
— Вы знаете?
— Ну конечно. Анжела регулярно ходит исповедоваться. — он негромко рассмеялся. — Для меня эта история стала лишним напоминанием о гордыне. Мы говорим о духовных высотах, забывая о теле — и рано или поздно оно просто берет свое.
— Я чувствую себя виноватой, отче.
Он пожал плечами:
— Разве это ты позволила ситуации накалиться до того, что девушка решилась на столь… крайние меры. Я говорил с Диего о том, что любовь к ближнему ничуть не ниже любви к Господу, но гордыня не слышит никого, кроме себя. Все случилось так, как должно было случиться. Или ты всерьез полагаешь, что можно вмешаться в Его промысел?
Я долго думала, прежде, чем ответить.
— Порой мне кажется, что давно нет его промысла, потому что он забыл про нас, как ребенок, вырастая, забывает игрушки.
— И это говорит женщина, в которой Его свет виден даже таким закоренелым безбожникам, как наш шериф?
— Отче, не смейтесь надо мной. Я давно живу лишь чужой смертью.
— Вот как? — священник снова улыбнулся. — Давай посчитаем.
Он начал загибать пальцы: