Скоро бутыль снова опустела.
Николай Иванович положил револьвер на краешек стола и довольно сказал:
— Ну вот, выпили, а теперь и закусить не мешает. Закусывайте, господин пристав, и я с вами за компанию.
Положил себе на тарелку рыбы, кусок зыбкого студня и с аппетитом принялся есть, сторожа пристава холодным взглядом. Чукеев икал, вздыхал тяжело и ерзал на стуле широким задом, не находя удобного положения.
Николай Иванович ел не торопясь, обстоятельно. Наевшись, попросил:
— А подай-ка нам чайку, хозяйка, горяченького.
Стеша, онемевшая от всего, что происходило, махом выставила на стол самовар, и Чукееву пришлось еще выпить два стакана чая. Он все сильнее ерзал на стуле, задыхался, а выпученные глаза начинали покрываться мутной пленкой, как у зарезанного петуха. Все это время он не произнес ни слова, ожидая, что вот-вот два этих бородатых мужика приступят к нему с расспросами. Но они никаких вопросов не задавали.
Собственно, Николаю Ивановичу и спрашивать Чукеева было не о чем: сам прекрасно знал, что Гречман открыл на него охоту. Да и не верил, что пристав ответит честно, скорее всего, наврет, а проверить никакой возможности нет.
Пора и честь знать — заканчивать спектакль.
— Господин пристав, засиделись мы, время позднее. Хозяйке за угощение спасибо. Кузьма, выводи гостя на улицу, да шинелку ему застегни на все пуговицы — дует на улице, холодно.
Кузьма послушно и сноровисто все исполнил. Николай Иванович оделся, достал деньги, бросил их на стол, подмигнул Стеше:
— Тут за все хватит… А на прощание подари-ка мне ухват, которым нас побить грозилась.
Стеша, уже ничего не понимавшая, вынесла ухват с черными, закоптившимися рожками, подала.
Николай Иванович раскланялся и вышел.
На улице, подойдя к Чукееву, он проверил — все ли пуговицы на шинели застегнуты? — затем ласково попросил:
— Подними, братец, ручки. Вот так, ровненько сделай.
И в рукава шинели ловко продернул ухват. Чукеев враз стал похожим на огородное пугало. Только теперь он до конца понял, что с ним сотворили: без меры выпитое пиво неудержимо просилось на выход, а добраться до ширинки на брюках он уже не мог. Оставалось лишь одно, стыдное: горячая влага сама собой потекла в теплые кальсоны.
— Теперь домой ступай, господин пристав. Непременно домой, а мы проследим. — Николай Иванович легонько подтолкнул его в спину.
И Модест Федорович пошел, широко расшаперивая ноги, чуя, как мокрые брюки схватываются морозом, а течь все не прекращается.
Николай Иванович и Кузьма проводили его до конца улицы, а после незаметно отстали.