Взвизгнула Тонечка.
— Ты не боись, не боись, барышня! — успевал на стремительном ходу оглядываться Вася-Конь, — я за тебя кому хошь глаз вырву! Держись крепче!
Еще один режущий свист полохнул над округой, и лошадка буквально выстелилась в оглоблях. Березы по обочине замелькали частоколом. Но и конные стражники, без устали работая плетками, никак не желали отставать и шли на одинаковом расстоянии, будто привязанные.
Дело принимало худой оборот.
Вася-Конь метнул рысьим взглядом вперед — там, розовея под закатным солнцем иззубренными макушками, понизу темнел сплошной полосой густой бор. Лишь бы достигнуть его, лишь бы стражники пальбу не открыли, а уж там, в бору, он уйдет от преследователей, как пить дать — уйдет, как уже случалось не единожды.
Понимали это и стражники, все убыстряя и убыстряя скачку.
Ближе, ближе темная стена бора. Вот уже и крайнюю, на отшибе стоящую сосну хорошо видно: толстенный ствол расщеплен молнией надвое и одна половина засохла, только сучья торчат, а другая закрыта густой хвоей. От этой сосны, сразу влево, виляет узенькая, едва различимая тропинка, густо занесенная снегом. На тропинку и скользнула лошадка, плавно свернув с накатанной дороги, словно понимала, что от нее требуется.
И пошло!
Бугорки, увалы, загогулины — голова кругом!
Стражники с разгону сначала проскочили тропинку, затем вернулись, но вскачь уже не понеслись — опаска взяла. Нарываться на внезапный выстрел, ведь за каждое дерево не заглянешь, никому не хотелось.
А Вася-Конь между тем, пользуясь заминкой преследователей, уходил все дальше и дальше вглубь бора и вот, наконец, уперся в полное бездорожье: справа и слева непролазный чащобник, а впереди — глубокий, почти с отвесным обрывом, длиннющий лог.
Дальше не было никакого ходу.
Еще не видные за деревьями, сзади приближались стражники. Слышны были их голоса.
Вася-Конь остановил запаленную лошадь у самого обрыва, бросил вожжи и выскочил из кошевки. Подбежал к ближней могучей сосне и по-собачьи стал разрывать снег у подножия комля. Скоро из раскиданного сугроба проявился колодезный ворот; Вася-Конь голыми руками ухватился за изогнутую железную ручку и, напрягаясь, потянул ее сначала к себе, а затем — от себя. Ворот, лежавший на двух низких и толстых столбах, промерзло и тягуче заскрипел; вспучивая сугроб по всей ширине лога, вверх стала подниматься толстая веревка, белая от прилипшего к ней снега. Вот она вытянулась, как струна, и стало видно, что тянется она от ворота к верхушке высокой корабельной сосны, стоящей на другой стороне лога. Вася-Конь, пыхая паром и напрягаясь изо всех сил, продолжал крутить ворот. Тот визгливо поскрипывал, наматывая на себя веревку. Казалось, что, натянутая до отказа, она вот-вот лопнет. Но веревка дюжила. Вдруг сосна на другой стороне лога шатнулась раз, другой, раздался протяжный крякающий звук, и густая макушка, стряхнув с себя белую шапку, стала клониться вперед. В какой-то момент помнилось, что она сейчас рухнет, как подрубленная, но нет — сосна опускалась плавно. Макушка послушно легла перед кошевкой, и увиделось: часть сучьев на сосне была срублена, а на оставшиеся прибиты доски, и прибиты таким образом, что образовывали узкий помост, который соединял теперь оба обрыва глубокого лога.