Зажимая пальцами рану, Маша бросилась в свою комнату и только вечером, когда отец вернулся с работы, вдруг сообразила, что слово, брызнувшее соседской слюной, не имеет ни малейшего отношения к ее матери. Получалось, что мама отвечает за отца, к которому престарелые мать и дочь обращались с каким-то опасливым, даже заискивающим почтением. С ним они всегда здоровались первыми, и вежливость, встречавшая его на коммунальной кухне, исключала возможность подобных слов.
С этих пор коммунальная жизнь совершенно изменилась, однако скандалы, вспыхивающие время от времени, касались одной лишь мамы. С ней соседки ругались охотно и по-свойски, но стоило появиться отцу, мгновенно замолкали и скрывались за своей дверью. Слово, засевшее осколком, долетало до Машиных ушей время от времени, но, косясь на маму, она не решалась спросить, почему мама не расскажет об этом отцу. Страдая за нее, Маша думала о том, что, узнай отец все подробности, ему пришлось бы отступить от принципиального нейтралитета, которого он держался.
Впрочем, в последнее время коммунальные бои вела одна Панька: Фроська из комнаты не выходила. Весной Панька привела кого-то и караулила под своей дверью, пока они разговаривали. Маша видела сама, но поняла только тогда, когда мама сказала папе: "Фрося - еле живая, сегодня Панька приводила попа". Отец кивнул рассеянно, но мама бросила острый взгляд, и он поежился. По привычке, считая дочь маленькой, мама не заговаривала об этом в открытую, но Маша догадалась: после смерти обеих старух семья могла претендовать на третью комнату. Тем же вечером, оставив дверь приоткрытой, она убедилась в верности догадки: мама объясняла папе, как можно добиться того, чтобы комнату девочек официально признали непригодной - задней стенкой она примыкала к туалету смежной квартиры. "Господи, о чем мы говорим, - отец сокрушался горестно, - живые же люди!"
То ли поп старухе помог, то ли Панька суетилась зря, но лето прошло спокойно. Отец пропадал на работе - сдавали узбекский проект, мама с Таткой жили на даче. Он уезжал к ним на выходные. Маша корпела над книгами, на кухню выходила редко - экономила время, питаясь всухомятку. Сталкиваясь с Панькой в прихожей, здоровалась сдержанно. Та буркала: "Здрасьте". За лето родительские разговоры забылись.
"Можно подумать, я собираюсь их отравить!" - Перемыв посуду, мама вернулась в комнату. Оставив дверь приоткрытой, Маша слушала. Они продолжали спор. "Что я могу, если ты не требуешь у своего начальства? Не они - я скоро сдохну в этой коммуналке!" - "Пожалуйста, не начинай, - отец говорил тихо, - ты отлично знаешь: не могу я просить". - "Конечно! - мамин шепот зазвенел. - Если тебе дадут квартиру, все институтские решат, что ты - хитрый еврей. Будь ты и вправду хитрым, мы давно бы уехали и жили по-человечески... Правильно Ося говорит!..." - "Прекрати! - отец заговорил вслух. - Я здесь родился и никуда отсюда..." Маша встала и вышла к родителям. "Учти, - она обращалась к матери, - если вы уедете, на меня не рассчитывайте. Я останусь". Родители испуганно смолкли.