В дальнем углу комнаты отец, морщась от Панькиного воя, натягивал брюки. "Умерла", - заметив дочь, он объяснил одними губами, и Маша наконец поняла. Вложив стакан в Панькину руку, мама придерживала у донышка, и жалкая морщинистая маска отхлебывала, цепляясь губами за ребристый край. "Ну, ну, не надо, хорошо пожила, свое пожила, всем бы так", - мама бормотала несусветное, а Панька кивала и подтирала подбородок, по которому текло струйками. Маша смотрела холодными глазами, силясь взять в толк, почему, ни разу не заступившись за отца, мама жалеет и заступается за Паньку, подносит воду и утешает. "Что? Что?" - склоняясь к Панькиным губам, мама старалась разобрать. "Успела, все успела, как люди, я - и привела, и заплатила..." - "Правда, правда", - мама кивала, подтверждая каждое слово.
Больше не ложились. Отец вызывал "скорую" - засвидетельствовать, мама сидела в соседской комнате. Маша поставила чайник и, дожидаясь, пока закипит, глядела на соседский стол, занимавший целый простенок. Стол был крашеный. Панька говорила: не стол, название одно, бросили немцы. Ящики, рассохшиеся от времени, плохо входили в пазы. Сколько раз Маша видела, как, ухватившись за ручку, Панька силится хорошенько выдвинуть, но ящик стоял насмерть. "Сволочи!" - В таких случаях Панька шипела и грозилась вынести на помойку. В далекие, мирные времена мама не раз советовала ей исполнить угрозу: своими габаритами стол не годился для коммунальной кухни - загораживал единственное окно, но соседка поджимала губы и отговаривалась тем, что на новый денег нет, дескать, разбогатеем, как некоторые, тогда и вынесем, тем более - добротный, тем более - недавно красили, если бы эти не рвали ручки, а пользовались по-человечески... Словно прежние жильцы успели испортить то, что по праву досталось исконным. Теперь, брезгливо оглядывая столешницу, заставленную грязной, не мытой с вечера посудой, Маша думала: уродливый стол, выкрашенный белым, дождался своего часа - пережил Фроську. "Ишь, разбогатеем, - она шепнула мстительно. - Разбогатели. Нечего было - чужое!"
В прихожей раздался звонок, и сразу же, следом, мимо кухни прошли тяжелые голоса и замерли в соседской комнате. Кто-то ходил за стенкой, двигая стулья, и, приглушив газовую горелку, Маша слушала. Панька взвыла как оглашенная, и душная волна поднялась к горлу, потому что Маша поняла - выносят. Белый угол носилок мелькнул в дверном проеме, и что-то узкое, спеленатое, как мумия, тронулось в путь, не касаясь земли. Мама вышла в кухню и, пошарив в соседском столе, вынула чашку. "Вскипел? - Не дождавшись ответа, она заглянула в чайник и привернула газовый кран. - Плохо с сердцем". - "Тебе?" - Маша откликнулась, но мама покачала головой и взялась за пузырек. "Не понимаю". - Маша произнесла холодно, и мама подняла голову. "Прасковье Матвеевне плохо, врач сказал накапать сердечное". Отец вышел следом, и Маша осеклась. "Вы уж тут сами завтракайте", - мама обращалась к отцу, и он закивал: "Конечно, конечно". Лица родителей были строгими, как будто смерть, прибравшая соседку, наполняла дом важной торжественностью, не имевшей отношения к обыденной коммунальной жизни.